Не было для него ни карт, ни мест, ни времени. Под его поступью катила круглая земля, вращалось колесо, снова вознося его к смерти и жизни. Через его бытиельвом скользили звезды и чернота, пело утро, утишала ночь, заря прорывала свой дневной свет из лона жизненного ужаса. Океаны вздымались, хрупкие мостики смыкали извилистый след дней, восходящий воздух пел львиный полет в крыльях птиц. В часах тикало львиное время. Оно билось в ударах сердца, в шагах, бредущих, ничего не ведая, в душах повинных и горестных, душах любви и боли. Его призвали, он пришел. Он был.
После своей последней встречи со львом Яхин-Боаз чувствовал себя незрелым, глупым, потрясенным. То, что лев повернулся теперь к нему спиной, пугало еще больше, чем нападение накануне. Словно настоящее изрыгнуло его, как Иону. Он лежал на сухой земле, хватая воздух ртом, под оком взыскующего Бога.
– Бога нет, – произнес он, – зато взыскания существуют, поэтому с такой же вероятностью может существовать и Бог. Возможно, он, в конце концов, и есть.
– Люди всегда думают, что Бог с ними, – заметила Гретель. – Но Бог, возможно, в мебели или с камнями.
Иди и проповедуй[4], вспомнил Яхин-Боаз, умом попрежнему с Ионой. Царь спит со своими колесницами, львы мертвы. Я не отметил львиный дворец на моей карте карт. На Боаз-Яхиновой карте карт. У меня есть лев, и ему я уже рассказал о ковбойском костюме.
Он попытался вспомнить, почему прежняя жизнь казалась ему невыносимой. Признаться, он не чувствовал себя цельной личностью, но, по крайней мере, был умеренно удобно устроившимся неудачником, кому достает всего, кроме яичек. Вот если б ему перепадали угождения нены, вернее – жены, но без самой жены! Поблудится, получится ли без нее обойтись, он сомневался. Несмотря на новообретенную мужественность, у него ничего не было, он был ничто. Изумлялся тому, что и дальше предается любви с Гретель. Что-то живет во мне собственной жизнью, полной аппетита, подумал он. Где я, когда это происходит? На какой карте?
Отчего мне теперь страшно? – думал Яхин-Боаз. Импотентом я был в безопасности. Яйца иметь небезопасно. Сейчас я буйствую, как жеребец, а душу мою тошнит от ужаса. Жеребцы наверняка не боятся, львы не боятся. У меня есть лев. У меня нет льва – это я у льва есть. Лев меня галлюцинирует. Это льву рано поутру является Яхин-Боаз. Импотентом мне было надежно. Что это за чепуха была, мол, желаю мужского достоинства, раз я такой идиот? Пусть его голодает, лев этот. Не желаю его видеть. Пускай передают что угодно, я не стану принимать.
