Что там с водяными акциями на бирже? – Они оба засмеялись.
– Видите, о чем я? – спросил землемер. – Я думаю мелкими мыслями, вы же – крупными. А! – Они подались друг к дружке через стойку, оба мыча песенку, что доносилась из кофейни наверху. – Быть может, мы бы нынче вечером поужинали? – спросил он.
– Я бы не возражала, – отозвалась жена ЯхинБоаза. Под вечер она велела помощнице запереть лавку, а сама поднялась к себе пораньше. Долго лежала в ванне, томясь в шелковистом жаре парящей воды, нюхая пахучие пузырьки, возвращаясь чувством к юности, что все еще где-то в ней была, к возбужденью предстоящего вечера. Она вспомнила, как в университете писала тихие пейзажи – солнечными полуднями, когда волосы ей развевал ветер. Она вытащит из шкафа ящик с красками. Вновь начнет рисовать, сидеть где-нибудь на солнышке в тихих местах, чувствовать ветер. Зеленые места.
Она оделась, тщательно наложила макияж, перед запотевшим зеркалом попробовала расслабить рот. В сумерках поднялась на крышу, поглядела, как на площади темнеют в угасающем свете пальмы. Ей пришла на ум песня, которую тихонько напевал ее отец, а вечерний бриз колыхал ей волосы:
Там, где роща апельсинов утром
стелет тень, было пусто
двадцать лет назад день в день.
Где в пустыне веял ветер, мы кинули все силы, дали воду, и теперь здесь растут апельсины.
Недавно она снова выпрямила свое обручальное кольцо и надела его на палец, и теперь дотронулась до него. Ей вспомнился младенец Боаз-Яхин, хохочущий при купании в раковине, она сама что-то напевает на кухне, молодой Яхин-Боаз. Она захлопнула свой ум для этих воспоминаний. Подумала о разосланных пяти копиях письма и улыбнулась. Голуби кружили над площадью, и она заплакала.
Твердыня наша – наш Господь[2], пела в уме Гретель, пока стояла за прилавком книжного магазина и слушала голоса хора в церкви городка, где она родилась. Деревянные хоры церкви расписаны были сценами из Библии – румяные лица, синие и алые одеянья, слишком много цвета, отчего в глазах оставался привкус марципана. Три креста на Голгофе, черные небеса, серые тучи. Воскресение из мертвых, пронизанное множеством золотых лучей света, Иисус в белых мурашках на коже. Жена Потифара, развратная, роскошная, домогается Иосифа[3].
Из глубины к тебе взываю, пел в ней хор. Мертвые аристократы в крипте под алтарем были теперь лишь акустикой. Звукопоглотителями, в каких бы латных рукавицах и при мечах ни были они, свирепые в битве и погоне, подле – их целомудренные мертвые жены, добродетель их нетронута. Безмолвно лежали они под алтарем, но тем громче вопили в святилище каменными статуями, молились каменными истуканами, гомонили каменным молчаньем в гимне. Из глубины к тебе взываю, Господи, услышь мой зов. Улица за окном двигалась в своем медленном ежедневном марше автобусов, машин, пешеходов.
