Лицо для оповещения и т. д.
– «Нижеоказавшийся», – повторил Кляйнцайт. – Можете, конечно, так думать, но я – Господне творение в той же степени, что и все остальные. – На последнем слове голос его прервался. – Остальные, – повторил он как можно баритональнее.
– Батюшки, – произнесла дама, – да ведь никто вас и не считает, я уверена.
Кляйнцайт протянул ей бланк, ткнул в слово.
– Нижеподписавшийся, – сказала она.
– Здесь не это напечатано, – ответил Кляйнцайт.
– Мама родная, – сказала дама. – Вы правы, они в слове ошиблись. Здесь должно быть написано «нижеподписавшийся», знаете. По-юридически, вроде как. – Ее большой крепкий бюст возлежал под хорошим углом, чтобы на нем порыдать. Кляйнцайт не заплакал.
– Я бы хотел чуточку поразмыслить над этим, прежде чем подписывать, – произнес он.
– Как угодно, голубчик, – сказала дама с бюстом и вернулась в Администрацию.
Ну? – спросил Кляйнцайт у Лазарета.
Тот ничего не сказал, не отпустил ни единой колкости, замечания или злобной шутки. Огромный Лазарет, больше любого неба, серолицый, каменноликий в грубой тюремной робе, сумасшедший дом, Том из Бедлама. Лазарет ждет, обходит дозором свой бедлам в толстых сапожищах. Лазарет безмолвствует, исполинский, с толстыми пустыми ручищами.
Кляйнцайт – под пожарной лестницей с глокеншпилем. Вдруг он не смог придумать, какое сейчас время года.
Какая разница, сказали звуки уличного движения, небо, шаги по мостовой. Зима всегда либо сразу впереди, либо сразу позади.
Кляйнцайт ничего не сказал, завел свои самозаводящиеся часы, которые сами уже не заводились. Небо было ровно серым, могло оказаться поутру или ввечеру. Мне выпало знать, что сейчас – сразу после обеда, сказал Кляйнцайт.
Издали в узком брючном костюме Сестра выглядит встревоженно, в хозяйственной сумке каска. Сестра ближе, лицо холодное, как яблоко. Осень, подумал Кляйнцайт. На подходе зима.
– Вы знаете о результатах Шеклтона-Планка? – спросил он.
Сестра кивнула. Кляйнцайт улыбнулся, пожал плечами. Сестра улыбнулась и пожала плечами в ответ.
Они вошли в Подземку, сели в поезд, сошли с него на станции, где оба разговаривали с Рыжебородым. С глокеншпилем и каской прошли по коридорам, будто во сне, где оба голые, а никто не обращает внимания.
Они остановились перед киноафишей, рекламирующей МЕЖДУ и ПЕРЕВОРОТ.
– Не знаю, хорошая ли это станция, – произнес Кляйнцайт, думая о Рыжебородом, – но это, похоже, то место, что я имею в виду. – Он нервничал, неуклюже открыл футляр с глокеншпилем. – Для этой штуковины вообще-то нужен стол, – сказал он, сел, скрестив ноги, положил глокеншпиль себе на колени. Пол в коридоре был жесткий и холодный. Может, осень – сверху, на улице. Здесь – зима. Он вынул из кармана мелодию, сочиненную в больничной ванной.
