Он положил гитару в чехол, поднял его и пошел на звук, вслушиваясь за шаги, голоса, поезда, отзвуки эха.
Снова рев. Он исходил из некоего места и при этом, казалось, был у него внутри. Никто другой, похоже, не слышал его, никто не остановился прислушаться или присмотреться к нему, если бы звук доносился из самого Боаз-Яхина. Ничего не видя и не слыша, шел он по проходам, поднимался по лестничным маршам, по эскалатору на улицу, чуя знойное солнце, сухой ветер и смуглые равнины.
Мимо уличного движения, мимо автобусов, грузовиков, машин, шагов, голосов, аэропланов над головой, судов на реке слушал он, медленно идя. Все утерянное отыскивается вновь, думал он. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. В нем были все лица, все голоса с того мига, когда он впервые взглянул на бездвижный камень, в котором умирающий лев вцеплялся зубами в колесо, все небеса и дни, океан, что принес его к тому времени, где был лев и был он. Он шел и в уме пел свою песню без слов.
На запад последовал за ревом он, не видя ничего, и на юг к реке и ее мостам. Снова обретен, снова потерян, думал он. Отец должен жить. Сквозь Боаз-Яхина текло время. Бытие было. Равновесный, плыл он со временем и бытием, следуя за львом, его лицо рассекало воздух, ум его пел без слов.
Одинокий среди тех, с кем шел по улицам, вслушивался он в рев, что вел его дальше, и оказался на набережной. Охваченная своими мостами, река текла под небом. Боаз-Яхин больше не слышал рева. Он сел на скамью лицом к реке, вытащил гитару и тихонько заиграл львиную музыку.
День гас, на небе и в реке возникла луна. Боаз-Яхин играл на гитаре, ждал.
Наутро после своей первой ночи дома Яхин-Боаз проснулся без эрекции. Здравствуй, вечность, подумал он. Теперь вспомнил, что почти все время последние несколько недель у него по пробуждении не было эрекции.
Вздохнул, подумал, как падает желтая листва, подумал о тихих колоколах в монастырях, прохладных надгробиях, поэтах и композиторах, умерших в молодости, о пирамидах, развалинах исполинских статуй, о сухом ветре в пустыне, о летящих по нему крупицах песка, жалящих, о времени.
Прошлой ночью они предавались любви, и, как всегда, это было хорошо. Кто-то себя хорошо чувствовал – он, она, оно, они. Яхин-Боаз желал им всем удачи в новом начинании. Землю следует населить людьми, чтоб их носило одиночество. Поздравляю.
Гретель еще спала. Он под одеялами положил руку ей на живот. Еще один мозг, где уместится мир. Еще один носитель этого мира. Как заболевание, этот мир передавался от одного к другому, и каждый страдал в одиночку.
