Над чем я рыдала? Над Марининой бестактностью, ковырнувшей никогда до конца не заживающую рану, заставившую внутренне скорчиться от боли пред очами чужого и несимпатичного мне человека? Или из-за потери подруги, которую любила пятнадцать лет и считала родной?
Не знаю. Мне ещё нужно было понять, осмыслить, разобраться и удивиться тому, что, оказывается, самые крепкие отношения могут разрушиться вот так вдруг, внезапно разбиться, как хрупкая посудина, причём, по очень странным причинам, неожиданным и дурацким. Это был первый опыт подобной боли.
Ах, если бы и последний! Но горше всего оплакивается почему-то именно первый, потом, наверное, постепенно привыкаешь. Думаю, у многих так.
Отучаюсь говорить за всех...
Зато "первое оплакивание" произошло в роскошных условиях: эдакая стильная сцена горя и прозрения молодой героини в богатом интерьере гламурного сериала - бразильского или американского, неважно, главное, чтобы было красиво.
Забегая вперёд, скажу, что Маринка ни в тот день, ни потом даже не подумала извиниться. Хотя, если вдуматься, за что? Ведь она меня исключительно хвалила. И причинила безумную боль. Такой вот оксюморончик. Подруга не могла этого не понимать, но сожалений я от неё не дождалась.
- Непрошибаемая ты, мне б твою невозмутимость! - тихонько бормотала Людка в машине, когда нас везли обратно к метро из резиденции. Видела бы она мою "невозмутимость" час назад! В ответ я будто небрежно хмыкнула:
- Пока не вижу повода для трагедии.
Думалось о том, что и без смертельной трагедии можно потерять близкого человека. Хотя всё вовсе не рухнуло в одночасье - в тот вечер мы мило попрощались на белокаменном крыльце, крепко обнялись и потом ещё не раз встречались. Никто никуда не пропал, продолжали жить в одном городе и считаться подругами.
Не знаю, как ощущала всё происходящее сама Марина - мы с ней не обсуждали ничего из произошедшего. И с Людой аккуратно обходили тему, будто опасались её, и каждая боялась сыграть роль детонатора во взрывном разговоре, способном поставить некую точку. Обе ужасались этой возможной точке. У нас впервые появилась тема умолчания. Поэтому отныне мы не могли, как прежде, собираясь вместе, вдруг заткнуться и побыть в тишине без чувства неловкости: любая повисшая пауза, как нам казалось, толкает к разговору о том, что же всё-таки произошло.
В секунды разговорного затишья я читала по Людкиному взгляду, что её сейчас может прорвать, поэтому всякая тишина сразу активно и громко забивалась какими-нибудь глупостями - лишь бы говорить! К счастью, Люда по моему лицу ничего понять не могла. О, Демон-спаситель!
