Он с некоторым пренебрежением упоминал (я думаю, с пренебрежением — это для меня, ему же дали перед моим приходом моё дело) сильных мира сего, ну там, Медведева и Чубайса, похвалился феноменом Хамба-Ламы Итигэлова (нас потом проводили туда, где за стеклом сидел Итигэлов в позе лотоса, умерший в 1927 году и только что откопанный).
Пытаясь пить горячий чай (а он всё оставался горячим), я отнёс Аюшеева к категории умных хозяйственников, а вовсе не буддистских провидцев. Я представил, как он жил в религиозном общежитии — может быть, у буддистов есть такие, как есть у христиан семинарии. Скорее он был весёлым и проказливым товарищем, наверное, длинноволосым, как все в те годы. Будучи от природы умнее и тоньше своих прибывших из юрт и стад товарищей, он быстро поднялся в иерархии. Вырыв Итигэлова, он совершил ещё один резкий взлёт. Использовал нетленного…
В этот момент Хамба-Лама обратил свой бледный лик на меня, и я понял, что он читает или все мои мысли, или часть их. Направляя моих спутников, дружески подталкивая их к признанию его как славного Хамба-Ламы, главы российского буддизма, он превратил их в его сторонников. Там подначит Улзытуева, тут притворно удивится, что Хаски — улан-удэнец.
Я уже пытался закруглить наш визит и уйти посмотреть на Итигэлова, как вдруг Аюшеев назвал меня несколько раз подряд мудрым человеком, и я решил показать ему, что я действительно мудр. Назвав меня мудрым, глава всех буддистов России ещё и добавил:
— Ну что, есть у кого ко мне вопрос, пока мы вместе?
Я не готовил никакого вопроса заранее, я вас уверяю, но я поспешил воспользоваться представившейся возможностью.
— Послушайте, досточтенный Хамба-Лама, небольшое повествование и скажите мне, пожалуйста, как вы объясняете вот что.
Когда умерла моя мать, это случилось 11 лет тому назад, она страшно исхудала, ей было 86 лет, и она весила едва ли 40 килограмм. Из крематория привезли лёгкий гроб, и гроб ждал прах моей матери на двух стульях у подъезда хрущёвки.
Двое моих охранников — Дима и Михаил, здоровые тридцатилетние ребята, — взяли умершую прямо в одеяле и понесли вниз. Годы прошли, совсем недавно Дима меня спросил прокашлявшись:
— Извините, Эдуард Вениаминович, вот уже много лет собираюсь у вас спросить. Скажите, вы помните, как мы с Михаилом понесли вашу мать вниз?
— Мать у человека одна, Дима, естественно, тот день ясно помню.
— Когда мы её несли, она вначале была лёгкая-лёгкая, но затем так отяжелела, что стала как цементная плита.
