— Оставь! — сказалъ Эуннэкай, — стыдливо опуская глаза. — Мое сердце не знаетъ дѣвокъ!
— Ну, ври, ври! — со смѣхомъ говорилъ Кутувія.
— Славныя дѣвки у ламутовъ! — продолжалъ онъ, закрывая глаза. — На косѣ уйеръ[77], на груди серебро, на шеѣ бусы. А когда ходитъ, передникъ такъ и звенитъ бубенчиками!.. А наши влѣзутъ въ мѣховой мѣшокъ и ходятъ въ немъ весь вѣкъ!
Не смотря на свой недавній патріотическій окрикъ на Эуннэкая по поводу ламутовъ, Кутувія предпочиталъ ламутскихъ дѣвокъ чукотскимъ.
— У старосты Митрея хорошая дѣвка! — лукаво сказалъ Каулькай. — Спина, какъ у важенки, волосы, какъ волокнистый табакъ[78]. Молодому пастуху хорошая жена!
— Да, хорошая! — проворчалъ Кутувія, — Митрей меньше ста оленей не возьметъ. Это, вѣдь, цѣлое стадо! — Худой народъ ламуты! — продолжалъ онъ злобно. — Продаютъ дѣвку, какъ манщика[79].
— Развѣ у Эйгелина оленей нѣтъ? — спросилъ Каулькай. — Ваши олени на пяти рѣкахъ. Упавшіе рога, какъ валежникъ на полѣ!
— Эйгелинъ не хочетъ ламутской невѣстки! — угрюмо сказалъ Кутувія. — Старикъ говоритъ: «дочь Чэмэги убѣжала отъ Кэргувіи, твоя тоже покажетъ спину. Не дамъ оленей за слѣды на снѣгу!»
— Пускай! — сказалъ Каулькай. — Ламутская родня мало добра. Вонъ у Рольтыэргина на Олоѣ какое было стадо! Одни бычачьи рога стояли, какъ лѣсъ. А какъ взялъ ламутскую дѣвку, такъ ничего не осталось. Шурья, да свояки все съѣли. Ламутское горло проглотитъ всю землю и сытѣе не станетъ!
Эуннэкай молча слушалъ разговоры товарищей. Хотя онъ и сказалъ, что его сердце не знаетъ дѣвокъ, но это не совсѣмъ согласовалось съ истиной. Напротивъ, въ рѣдкія счастливыя минуты отдыха, на большомъ стойбищѣ Эйгелина, когда ему не хотѣлось ни спать, ни ѣсть, когда онъ не долженъ былъ немедленно отправляться въ стадо и могъ сидѣть у входа въ шатеръ, не двигаясь и не поднимаясь съ мѣста, онъ находилъ большое удовольствіе въ томъ, чтобы слѣдить своими узенькими, но зоркими глазками за быстрыми движеніями дѣвушекъ, хлопотавшихъ у огня или мявшихъ оленьи шкуры своими крѣпкими руками. Онъ, однако, не раздѣлялъ вкуса Кутувіи относительно ламутокъ.
«Что хорошаго? — думалъ онъ. — Одежда вся распорота[80]. Желѣза столько, что и таскать тяжело. Кругомъ навѣшано, въ глазахъ рябитъ! А у нашихъ одежда гораздо красивѣе: пыжикъ черный, гладкій, на колѣняхъ пестрянка. Шея опушена тройнымъ мѣхомъ. Ничего лишняго, гладко, красиво!.. Ламутская дѣвка побѣжитъ, за сучокъ желѣзками задѣнетъ, а чукотская скользитъ между деревьями, какъ лисица!»
