Бывали у меня, конечно, и грустные и горькие дни — легко возбудимый темперамент был тому причиной. Но они никак не нарушали нашего согласия, потому что не зависели от наших отношений. Горечь мне доставляли чаще всего внешние причины. Убогое жилье, особенно бросавшееся в глаза, когда я оставалась одна, тревога за мать, скудно отмеченный день моего рождения — все это угнетало. Элли уже несколько раз писала мне. В последнем письмо она сообщала, что лежит в больнице, здоровьем похвалиться не может, — было воспаление мозговой оболочки… Я уже не надеялась, что подруга вполне оправится, и всплакнула. Она всегда сердечно принимала меня.
Подошло рождество… Уже больше половины Эстонии находилось в руках Трудовой коммуны. Были освобождены Тарту и Тапа. Красные подходили к Вильянди и Таллину. А в Таллине шли аресты. Англичане захватили два большевистских корабля: «Спартак» и «Гавриил». Я как раз была в городе, когда на берег сводили попавших в плен матросов. Сердце сжималось, росла злоба против тех, кто глумится над рабочим людом. Когда я сейчас задумываюсь над этим, должна признаться, что тогда я была еще не бог весть какой сознательной, но влияние Конрада уже глубоко укоренилось во мне. Я несла свою верность Конраду и рабочему классу, за который он боролся, как нечто неизбежное. И не могла уже поступать иначе.
Было тревожное и страшное время. Едва кончилась одна оккупация, как нависла другая. Двадцать седьмого декабря на закрытом заседании сейма была выбрана делегация к английскому адмиралу Синклеру — просить, чтобы английские войска оккупировали Эстонию. На заседании господствовал такой «страх перед большевиками», такое паническое настроение, что даже старые седовласые мужи теряли голову. Когда Конрад рассказывал мне об этом — благодаря «хорошим связям» он вскоре обо всем узнал, — он дрожал от негодования.
— Это открытое предательство, — говорил он. — Чтобы уберечь свои теплые гнездышки и сохранить право на эксплуатацию, горстка буржуев готова запродать чужеземной власти и страну и народ. И для этого у них при нынешнем строе есть все права, никто у них и волоска на голове не тронет. А попробуй-ка рабочие, потом и трудом которых живет буржуазия, выразить, хотя бы самым мирным образом, свое сочувствие какой-нибудь «чужой власти» — рабочей власти, их за это сразу же угостят свинцом и огнем. Тут и у самых ослепленных должны бы раскрыться глаза на двойственность и подлую мораль буржуазной «демократии». Рабочий класс должен сделать из этого свой вывод: если у буржуазии есть право взывать о помощи к капиталистам всего мира, то и у рабочих есть такое же право призвать на защиту своей отчизны пролетариев всего мира. Но до сих пор наши рабочие, по мысли буржуазии, были слишком «честными», они не послали ни одной делегации навстречу красным войскам, не организовали никакого «вооруженного сопротивления», а только составляли резкие резолюции — против временного правительства. Теперь уже поздно, теперь я, по крайней мере, не возьму на себя ответственности вывести рабочих на улицу. Англичане и финны могут устроить нам такую кровавую бойню, что много лет придется залечивать раны.
