* * *
За все эти годы я не раз говорила с д-ром Файнголд о тишине. Обычно они проходили следующим образом. Она говорила, что я что-то скрываю, что я должна быть честна с собой, и что я что-то недоговариваю. И я говорила: «Ну, я же англичанка, мне сложно говорить о чем-то, кроме погоды». Она говорила: «Я не куплюсь на это». Я говорила: «Может, меня просто сдерживают». И она отвечала: «Да, сдерживают; чтобы перестать сдерживаться, тебе надо говорить со мной». Я говорила: «Видите — тишина. Когда сомневаешься — тишина. Тишина — ответ на большинство происходящих вещей». А она говорила: «Нет. У тишины нет силы. У тишины нет власти. Посредством тишины слабые остаются слабыми, а сильными остаются сильными. Тишина — способ угнетения».
Ну, наверное, она должна была это сказать. Если бы все в Нью-Йорке вдруг решили, что тишина — это ответ, она осталась бы без работы.
Моя жизнь в Нью-Йорке полна шума. Когда я открываю окно, я слышу болтовню прохожих и рычание машин. Где бы я ни была — в магазине, в метро, даже в лифте — всегда играет музыка, и кто-то пытается что-то мне продать. Я оставляю телевизор включенным, когда ем, одеваюсь или читаю. Я просто отвыкла от тишины. Наверное, поэтому дни, когда Довид был в отъезде, были такими странными.
Я вернулась в дом Эсти и Довида. Я спала там каждую ночь; когда я увидела свою комнату, полную мусора, я поняла, что мне там не место. В доме Эсти и Довида хотя бы было где дышать. И я набралась смелости прийти тогда, когда Эсти еще не спала. Но она со мной не разговаривала. Более того, она не находилась со мной в одной комнате и даже на одном этаже. Если я спускалась вниз, она ждала, пока я окажусь в гостиной или на кухне, а потом сновала наверх и пряталась в своей комнате. Если я поднималась наверх, она бежала обратно вниз. Однажды я заманила ее в прихожую. Я прождала в гостиной, пока не заскрипела половица под ее ногами, когда она выходила из кухни, и выскочила. Я сказала:
— Эсти, ты не думаешь, что нам надо…
Она смотрела на меня пару секунд, и я подумала: «Эй, кажется, нам удастся поговорить». И тут она забежала в туалет. Она пробыла там сорок восемь минут. Я посчитала. Когда она наконец появилась снова, она прошла прямо на кухню и закрылась там. Мне хотелось подойти к двери и прокричать: «Знаешь, Эсти, справляться с отказом таким образом — это и неразумно, и не по-взрослому». Но я этого не сделала.
Последующие несколько дней я провела в доме отца — приходила рано утром и оставалась до поздней ночи. Я не могла зайти в свою старую комнату, я просто не могла себя заставить, но я перебрала вещи в папиной спальне и коробки в комнате Довида. Я не знала, что делать с этими находками. Нет ли никакой организации, которая заинтересуется огромными архивами газетных статей о иудаизме с сороковых по девяностые годы? А старой одеждой, книгами в мягкой обложке, кухонными принадлежностями — настолько старыми, что они уже могут считаться ретро? Я собрала в кучку то, что хотела забрать: несколько книг и пару старых фотографий, но подсвечников как и не было.
