— Идти, так идти, — говорю, — не плачь только.
Она отерла рукавом глазки, спрятали ведра и коромысло около рва в бурьяне и побежали, взявшись за руки, к лесу.
До лесу смотреть и близко, да не вдруг перепрыгнешь: разумному человеку ходьбы на добрый час, а мы перебежали, не переводя духу.
Слышим, топор стучит и эхо по деревьям доносит голос к нам — кто-то песню поет.
— Это он! — узнала Катря.
Уж осень наступала, листья красные, желтые, оторвавшись от ветви, трепетали в воздухе, словно не решались сразу упасть на землю, как бы знали, что упадут навеки. Лес такой звучный да прозрачный стал! Бог знает где слышно каждый оклик; запах в лесу особенный, не тот, что летом, а свежесть такая… приятно дышать.
Мы его видим, а он нас еще не заметил — поет. Катря приостановилась.
— Что это он такое поет? — спросила она, испугавшись.
— Послушаем, — говорю ей, — подойдем ближе.
— Погоди! — шепчет мне. Стала за куст и слушает; я тоже.
Чайченко обрубливал ветки с упавшего дерева; вокруг него много было таких же срубленных деревьев; выглядывали только одни свежие пеньки; солнышко светило ярко в эту прорубь, отраженную деревьями. Он небрежно и тяжело ударял своим светлым топором и тихо, печально пел.
Вот какая была его песня: пел он, что любил когда-то горячо, искренно и верно, а ему неожиданная измена была платой за любовь и что уж век быть ему несчастным. Любят его другие, — да до других уж сердце не лежит — и ни к кому не прильнет оно.
Хоть яка ласкова, яка чернобрива,
Та не буде так, як перша, мила
[28].
— Какие это ты песни поешь? — вскрикнула Катря, сама себя будто не помня.
Он вздрогнул, быстро вскочил, бросил топор и взял Катрю за руку; опять выпустил руку и опять топор взял.
— Спасибо, — говорит, — спасибо, что ты пришла, а я не надеялся.
— Боже мой! Какую ты печальную песню пел! Какую это ты милую вспоминал? Была уж, верно, первая, а я другая?
Он смешался немного.
— Лучше, — говорит, — ты приласкай меня, рыбка моя.
Она облилась ярким румянцем, услышавши ласки милого, — прочь все сомнения; горе далеко улетело от нее…
— О, я знаю, что ты меня верно любишь, я только пошутила, — прости мне, милый мой!
Вдруг опять слезы навернулись на глаза:
— Жаль только, что ты печальную такую песню поешь! Скажи мне, часто ли ты поешь ее?
Тогда я вышла из-за куста, говорю:
— Ты уж забыла, сестрица, зачем бежала сюда? А нам некогда, помни.
— Горе мое! Несчастье мое!
— Что такое? — спрашивает Чайченко, поклонившись мне.
