В Бутырке, конечно, режим особый, это не Лефортово. Гонят по коридору толпу, человек сорок. Подводят к куче грязных матрасов. Что меня первое в Бутырке поразило — это страшная грязь. Вонь и грязь. Одеяла дали. Малюсенькие. Если укроешь ноги, то оно до пояса. Если укроешь голову, ноги будут голые. Ни простыней, ни наволочек не положено. Привели в камеру. Ту самую — 131. Там сидело восемь человек. А мест всего семь: шесть шконок в два яруса и одна под решёткой, под окном. Спросили:
— Ты кто?
Я говорю:
— Литвиненко.
Они:
— А-а, слышали. Знаем всё, что с тобой было. У тебя чего-нибудь есть?
А у меня всё в Лефортово осталось. И они дали мне тапочки, зубную щётку, пасту, одеяло, наволочки, всё дали.
Какой-то супермаркет, а не Бутырка…
Экипировали полностью. И говорят: «Вот еда. Хочешь, ешь с нами, хочешь — сам, как тебе удобно».
Когда мне жена через семь дней передала продукты, я ребят угощал. Ешё она мне передала полотенца и одеяло хорошее верблюжье, подушку нормальную. Я потом всё оставил ребятам. Вот так и супермаркет образуется. Но не вещи главное. А то, как их предлагают. Дали бы они мне дырявое одеяло — так и оно бы грело!
А это камера специальная, для сотрудников милиции?
Конечно. Я не знаю, повлияла ли на них ситуация, но обстановка в камере была… человеческая, что ли. Люди, с которыми я сидел, были абсолютно нормальными. Переживали о жёнах, детях, не было ничего блатного. Когда я туда попал, мне ребята сразу сказали: «У нас нет “по воровскому ходу”, и всё такое. Тюрьма чёрная, здесь воровская власть, но у нас в камере нормально».
Только когда к нам посадили Виталика, сотрудника Московского ОМОНа, за изнасилование, мы попросили его не есть с нами за одним столом. Этот закон тюрьмы мы приняли. Жили дружно, никто никого не трогал, смех, шутки были. В общем, нормально. Время намного быстрее шло в Бутырке.
Ты знаешь, меня всегда поражало свойство человека в плохом помнить хорошее. Для ветерана самые светлые годы — война. А ты вспоминаешь Бутырку почти что нежно.
Это, наверное, после ледяного Лефортово. Но правда, что-то было человеческое. Вот в тюрьме тщательно оберегают сон — когда человек спит, он не в тюрьме, ведь ему снится свобода. А утром 4 декабря меня вдруг будит песня. Стоят вокруг шконки бывшие менты и поют на ломаном английском: «С днём рожденья!» Из печенья и сгущёнки торт слепили, натыкали спичек, зажгли и поют. Мне в тот день исполнилось тридцать семь. Ты знаешь, когда мне исполнится пятьдесят, я закажу торт из печенья и сгущёнки. И хор ментов…
