— Ну что же, синьора? Кто же это был? — вскричал я, судорожно сжимая ее руку.
— Нелло, молодой бедняк, который приходил к нам петь… Что с вами, Лелио? Вы трепещете, рука ваша дрожит… О, Боже мой, вы ужасаетесь поступка матушки!..
— Нет, нет, синьора, — отвечал я трепещущим голосом, — но скажите мне, ради Бога, где же это было, близ Кьоджи?
— Разве я вам говорила, что близ Кьоджи?
— Кажется. И в замке Альдини?
— Конечно! Я ведь вам сказала, что это было в матушкиной спальне… Но что с вами сделалось, Лелио?
— О Боже мой!.. И вас зовут Алецией Альдини?
— Помилуйте, ради Бога! — сказала она с некоторой досадой. — Да разве вы в первый раз слышите мое имя?
— Извините, синьора. В Неаполе вас все звали синьорой Гримани.
— Да, люди, которые нас хорошо не знали. Я последняя из рода Альдини, одной из самых старинных фамилий, гордой, но бедной. Матушка, однако ж, была богата. Князь Гримани, второй муж ее, обыкновенно зовет меня дочерью. Вот отчего в Неаполе, где я жила с месяц, и здесь, где я недель шесть, меня зовут чужим именем.
— Синьора, — сказал я, с усилием прервав тягостное молчание, в которое было погрузился, — объясните мне, какую же связь имеет эта история с нашей любовью и каким образом, посредством этой тайны, вы надеетесь выманить у матушки согласие, которое она дала бы не охотно…
— Помилуйте, Лелио! Что это вы говорите? Неужели вы почитаете меня способной к такому гнусному расчёту? Если б вы меня слушали повнимательнее, вместе того чтобы в каком-то забытьи потирать лоб рукой… Что это с вами, любезный Лелио, что за горе, что за тайные мысли печалят вас?
— Продолжайте, милая синьора, продолжайте, ради Бога!
— Это приключение никогда не выходило у меня из памяти, и я никому на свете о нем не говорила. Вам первому, Лелио, вверила я эту тайну. Гордость моя оскорблялась проступком матушки, который, как мне казалось, падал и на меня. Но я по-прежнему обожала матушку; я даже, кажется, любила ее еще более, с тех пор как узнала, что и она слабая женщина.
Презрение мое ко всем, кто не вписан в Золотую Книгу[24], нередко огорчало ее. Однажды она посадила меня к себе на колени, ласкала меня с неизъяснимой нежностью и рассказала мне о батюшке. Она говорила о нем с уважением, но я услышала тут многое, чего прежде и не воображала. Я почти не знала батюшки, но питала к нему какой-то энтузиазм, по правде сказать, довольно неосновательный. Но когда я узнала, что он женился на матушке только потому, что она была богата, и потом стал презирать ее за купеческое происхождение и воспитание, это произвело в моем сердце совершенный переворот, и я почти стала ненавидеть батюшку столько же, как прежде любила его. Матушка говорила мне также разные вещи, которые показались мне очень странными; между прочим, о том, какое несчастье — выйти замуж по расчету, и что ей приятнее было бы видеть свою дочь замужем за человеком не знатного происхождения, но умным и добрым, чем отдать меня, как товар, за знатное имя. И мне показалось, что она так же несчастлива со своим вторым мужем, как прежде была с батюшкой. Этот разговор произвел на меня очень сильное впечатление. Я начала думать о том, какое несчастье для девушки, когда за нее сватаются только потому, что она богата или носит знатное имя. Я решилась никогда не выходить замуж, и в первый раз, когда мне случилось опять разговаривать с матушкой, я открыла ей мое намерение, в твердой уверенности, что она его одобрит. Она улыбнулась и сказала, что скоро наступит время, когда одной любви к ней будет уже недостаточно для моего сердца. Я отвечала, что этого никогда не будет, но мало-помалу я заметила, что говорила слишком дерзко. Несносная скука напала на меня, когда мы оставили свое тихое уединение в Венеции и стали жить в блестящих обществах других городов.
