А зачем? Стоило ли настраивать против себя всех друзей Ведрина, в том числе и кое-кого из наиболее влиятельных будущих своих коллег? Даже если в конце года он уедет из Франции, когда-нибудь он сюда вернется. И много ли он выиграет, выступая против тех, с кем рано или поздно придется жить?
Бриу не отказался от мысли перетянуть его на свою сторону, — это чувствуется. Он, конечно, опять сделает попытку сегодня вечером, во время приема, который он устраивает в своем поместье в Карзаке. Стоит только Анри захотеть, и все можно переиграть, нимало не ущемив своего достоинства. Надо лишь проявить известную ловкость, а потом — выбирай любую нужную тебе руку, цепляйся и лезь.
У киоска на бульваре Виктора Гюго Анри чуть не налетел на Катрин. Крутые завитки, выглядывавшие из-под зеленого шелкового платочка, говорили о том, что она приезжала в Бордо делать укладку — традиция, которой следовала перед приемами вся сарразакская буржуазия. В Сарразаке было несколько дамских парикмахерских, но с тех пор, как все деревенские девушки стали делать перманент, причесываться у тех же мастеров считалось дурным тоном. Женская половина семейства Лаказ посещала парикмахерскую на улице Кюрсоль, где брали не слишком дорого, а клиентура была вполне приличная. Поэтому-то Анри, хорошо знавший обычаи этого дома, не удивился встрече с Катрин. Сам он не испытывал к ней особой симпатии, но она была связана в его представлении с Жаном, и то, что она, видимо, не хотела быть похожей на остальных членов семьи, придавало ей если не очарование, то по крайней мере известную пикантность.
— Вы возвращаетесь в Сарразак? — спросил он. — У меня здесь машина — она на стоянке, возле фермы Ришмона.
— Спасибо. Но я жду Мадлен. Она делает перманент.
— Вы могли бы найти для этого менее холодное место.
— Меня заинтересовало вот это.
И она указала на журнал, пришпиленный к окошку киоска. Сначала Анри поразил взгляд, а уже потом он узнал лицо. Да и узнал-то с трудом. Овал лица стал более удлиненным, впалые щеки лишь резче подчеркивали заостренность скул, а краешки глаз почти доходили до густой копны зачесанных назад волос. Волосы были все те же — тяжелые, отливавшие красноватым металлом. Волосы и рот. И такой же осталась улыбка, с излишней щедростью обнажавшая зубы… Кровь и снег… Благодаря трехцветной печати, лицо на обложке казалось более теплого, слегка бронзового тона, и все же можно было догадаться, какое оно на самом деле болезненное, даже призрачно-бледное, казавшееся тогда, на перроне, пятном; поэтому в памяти его не осталось даже взгляда, и он только сейчас вновь его обрел.
