В ту минуту, когда она произнесла: «Весь мой маленький мирок здесь со мной, в чемодане», подсознательно, но с удивительной четкостью он понял, увидел, что произойдет. Девушка была одна, торжествующе одна, приключение с ней не грозило никакими последствиями и сулило потом вновь одиночество вместо свободы, уже проданной Марокко и семейству Лаказов. Но сулило оно и расставанье, сладостную горечь нервной дрожи, грусть, жажду новых встреч и наконец смерть, хитрую скрягу, хранящую целый набор жестоких, но совсем крохотных укоров совести.
Она сказала: «Мы перестанем существовать друг для друга. Все равно, как если б умерли».
Для нее это было хуже смерти — потому что ей одной предстояло вести игру, потому что в этом разрыве не было необходимости, потому что все было бы иначе, будь он чуточку посмелей.
Именно так.
Анри остановился с искаженным лицом и поймал на себе изумленный взгляд носильщика.
Именно так. Посмелей. Он был трусом с самого начала, а особенно с той минуты, когда над Атлантическим океаном, в полутьме спящего самолета, взял ее руку и почувствовал, как пальцы ее ответили на пожатие. Он понял тогда, что это приключение ускользает из-под его контроля и что он вступает на путь, где рано или поздно придется делать выбор. Знал он и то, что не откажется от решений, принятых в последние месяцы, — от Марокко и от брака. Он знал это настолько твердо, что после поцелуя, которым они обменялись во время остановки в Гандере, прежде всего заговорил о Мадлен и своей работе. Лицемерная откровенность, — она помогла ему установить границы приключения и в то же время придала всему прелесть и остроту мимолетности.
У входа в отель, помедлив секунду, она сказала: «На этом все и кончится».
Оставалось всего каких-нибудь три часа до отхода поезда. Раздумывать было некогда. Выбор сделан. То, что родилось между ними, будет с каждой минутой увеличиваться — обрастать плотью, у него появится лицо, голос, взгляд, а потом его убьют.
Все бросить, все поломать ради спасения того, что родилось, — нет, об этом, конечно, не могло быть и речи. На вокзале всему придет конец. Надо было убедить себя, что тут уж ничего не поделаешь. Разве все не оговорено заранее? Самое тяжкое — это то, что она будет страдать. Каким приятным чувством был бы эгоизм, если б от него страдал только ты сам! Как охотно мы хватаемся за любую возможность, пользуемся любой оплошностью. «Я сильнее, чем ты думаешь». Как сразу стало легко! И можно уже не считать расставанье чем-то непоправимым. Страданье не может убить все чувство до конца, — что-то останется, быть может, останется. Мир так мал. Можно перешагнуть через любые расстояния с помощью такого вот Гонэ, который идет сейчас к нему по перрону со своей «Лизистратой» под мышкой, ссутулившийся, вялый, непонятный, как судьба.
