Я вспомнил индейцев. Они верили, что сны всегда исполняются. Если сон был неприятный или непонятный, нужно приложить силы, чтобы он не воплотился в действительности. Тогда они инсценировали свой сон, тем самым «оживляя» его и лишая его возможности воплотиться как-то иначе.
Я позвал друзей, взял кинокамеру, и мы отправились в лес. В двух словах объяснил, что будем снимать сцену убийства. Никто ничего не понимал: зачем и почему. Впрочем, все давно привыкли к моим внезапным приглашениям сниматься, хотя не так уж часто это выливалось в законченную форму… Мы сняли убийство на берегу ручья. Нож, кровь, искажённое от боли лицо жертвы… Я накричался вдоволь, изображая ополоумевшего убийцу. Бил ножом по-настоящему, стараясь излить застывшую в руках силу, но бил, конечно, не в человека, а в землю. Вряд ли кто-то запомнил ту съёмку. Если подходить к таким «творческим вылазкам» как к психотерапевтическим сеансам, то киносъёмка не требовалась. Можно было вовсе не снимать или «строчить» пустой кинокамерой. Для меня главное в том, что ушла тяготившая меня тень ужасного сна. В тот раз я впервые осознанно использовал такой «метод»…
Позже я стал чаще прибегать к помощи рассказа: превращал навалившиеся ощущения в текст, проживал эти ощущения, в конце концов сбрасывая их с себя, как ненужную одежду. Но бывали случаи, когда хотелось превратить ощущения в изображение и стать частью изображённой сцены. С такого желания началась «Юхаха».
Когда я читал роман «Hanta Yo», моё внимание зацепилось за любовную сцену, написанную не столько художественно, сколько этнографически: первая брачная ночь, молодая пара уходит подальше от индейского стойбища, чтобы заняться любовью на берегу реки. Меня почему-то поразила одна деталь: жена не позволила своему мужу касаться её груди (грудь предназначена для ребёнка, пояснила она). Снова и снова возникала передо мной женская рука, отводившая в сторону руку мужчины. Шум ночной реки, два обнажённых тела, длинные чёрные волосы и эти руки, как бы исполнявшие ритуальные движения возле упругой женской груди…
Меня будто околдовали. Я вслушивался в себя, вчитывался в текст, всматривался в возникавшие передо мной образы и понимал, что живший во мне мой двойник, которому выпадало счастье испытывать на себе все мои фантазии, рвался в ту атмосферу, в девственную природу, в индейскую палатку, пропахшую дымом, чтобы там, в мерцающем свете углей, притронуться к обнажённому женскому телу и ощутить на себе прикосновение её рук. В какой-то момент мне стало ясно, что любовную сцену в индейском жилище надо экранизировать. Она не получится такой, как в моём воображении, будет даже совсем другой, принципиально иной, но я должен показать такую любовь – не в изысканной спальне, а возле первобытного костра, на звериных шкурах.
