— По краю иди, по краю! Ближе к забору!
Девушка перехватила сумку в другую руку и последовала его совету: там действительно было более утоптанно, босоножки не вязли, идти легче.
Она подошла к ожидавшей ее тихой старушке и, заулыбавшись, ткнулась губами в ее щеку. Не принимая возражений, старушка взяла у нее одну ручку сумки, и они неторопливо пошли по улице.
Тот же старик снова закричал им вдогонку:
— Люсь! Слышь, Люсь! Ты там в городе-то Лиду не встречала?
— Нет, дедушка, — ответила та, едва обернувшись.
Дед тяжело вздохнул и опустился на скамью. Даже на Резника, незнакомца, он посмотрел мельком, отрешенно, так, словно и не видел.
Виктор миновал его и свернул к дому Юрки-хохла. За околицей, в двух шагах от дома, за невысоким, выгоревшим на солнце палисадником, ему открылся бывший школьный сад, ныне заглохший, утопающий в густых зарослях лебеды, амброзии и щетинника. Справа от него виднелись развалины самой школы — серые бетонные плиты угрюмо торчали из-под земли. Уж и не определишь, где находился вход в школу, куда смотрели окна, сколько этажей в ней было. Выщербленный тротуар — и тот зарос дикой травой. Тут же рядом — свалка мусора, битый кирпич, разодранная обувь, разное рванье. Унылый вид, печальное зрелище — зримый результат перестройки.
Виктору стало еще тоскливее. Даже здесь невозможно было забыться.
Куда пойти? Поглубже в лес? Подальше от всего, что наводит тоску? Но куда? Куда?
Он еще раз посмотрел на свалку и — о, Боже! — сердце его гулко забилось, как билось всякий раз, когда он видел что-нибудь притягательное.
Зрение его не подвело: из-под съежившейся полуобгоревшей детской курточки явно выглядывали пестрые потрепанные корешки книг.
Ему стало неловко. В жизни не шлявшийся по свалкам, сейчас он готов был забуриться в мусорное царство из-за каких-то, может быть, самых незначительных брошюр. Быстро осмотревшись — не видит ли кто, — он поднял валявшуюся неподалеку палку и с трепетом приблизился к приглянувшейся груде.
Без труда скинув ворох прикрывавшего книги тряпья, он обнаружил под ним ещё хорошо сохранившиеся тома.
Четыре книги заинтересовали сразу. Разве он мог оставить гнить набоковский «Дар» или, пусть и немного пригоревшую, «Малую историю искусств Востока»? А воспоминания современников о Пушкине, Гоголе, Белинском? Чуть запачканная обложка, но страницы чистые, даже не захватанные! Не чудо ли?
Виктор даже обрадовался: их ведь могли сжечь, раскромсать, разорвать на обертки или самокрутки, хотя и говорят, что печатные страницы горчат.
