Он шлепнул рукой по лбу.
— Что? Комары? — сонно спросил Кузьма Иванович.
— Да. Убил….
Профессор решительно повернулся на бок и закрыл глаза. Главное, выспаться, а там все будет хорошо… Но почему эта вонь? Ведь, кажется, уже сели… Или, может, не все? Он крепче закрыл глаза и стал забываться, как вдруг где-то тонко зазвенело. Ближе ближе… Сон сразу слетел. Началась головная боль…
— Нет, не могу… — решительно сказал профессор и сел.
Спать хотелось страшно, но мешало раздражение, мешала духота, мешали комары, мешали вздохи старой Феклисты, которая все казнилась на печи…. Голова болела…
А над синью лесной пустыни уже черкнула золотисто-зеленая полоска зари и одна за другой умирали в тихом небе серебряные звезды. Озеро дымилось в серебристом сумраке, как гигантская жертвенная чаша, и в золотых туманах медленно-медленно плыли зеркальною гладью его тихие корабли-острова. На одном из них под купою стройной ольхи, лениво развалясь, плыл старый, остроголовый, зеленый леший, утомленный радостными тайнами летней ночи. Серая цапля стояла на одной ноге в головах лешего и рассказывала ему пестрые, жаркие сказки о далеких странах, откуда она весной прилетела. С берега, от едва курившегося костра, иззябший немного, серый, как лесной дух, смотрел на таинственные тихие корабли Липатка Безродный, весь золотой теперь в лучах встающего за озером солнца, и в тихих глазах его была и жуть и восхищение. У берега в плетенке плескалась крупная рыба и он с удовольствием слушал ее возню: знатная у него уха сегодня будет…
Несметные полчища комаров висели над плывущими кораблями, над всею синею ширью лесов и миллионами острых мечей охраняли покой лесных духов и дикую красоту пустыни…
Напившись рано поутру чаю с густым топленым молоком и сев пару яичек всмятку, профессор немного ожил, хотя голова его болела. Он долго бился, чтобы растолковать Кузьме Ивановичу и Тане цель своей экспедиции, но ничего не выходило: старинная посуда, старинные вышивки, песни и сказания старинные — да на что эта пустяковина нужна? И, наконец, поняли: в книжку писать. И, поняв, сразу исполнились к профессору жалостливого презрения, с каким относится деревня к дурачкам и блаженненьким. И про себя дивился Кузьма Иванович, какая может промежду образованными людьми разница быть. Взять хоть того же Лексей Петровича: орел, так и ширяет, деньги, по всем видимостям, и не сосчитаешь, а за дело берется мертвой хваткой. А этот побаски какие-то в книжку записывает, ровно маленький, песни ему, старому дураку, подавай… Но так как при известной обходительности из всего можно свою пользу извлечь, то Кузьма Иванович сразу принял решительные меры. Сперва он провел своего гостя по всем своим сродственникам, тупым и тугим староверам — он упорно звал их столоверами — и они, нехотя, показали заезжему чудаку и посуду старинную, и медные литые складни, и распятия староверские, и черные иконы старинные «на двух шпонках», на которых уже нельзя было ничего от копоти разобрать, и книги святоотческие. Но все это было самое обыкновенное и не имело с научной точки зрения никакой цены, а когда стал профессор расспрашивать их о песнях, то молодежь соромилась, отнекивалась и пряталась, а старики считали его домогательства личным оскорблением: не угодно ли, они песни для него играть будут! Они холодно говорили, что они ничего знать не знают и ведать не ведают и смотрели на него презрительно и зло. Так проканителился Кузьма Иванович по пустякам все утро. Наконец, все это надоело ему и он послал свою Феклисту позвать Васютку Кабана, своего крестника, и других ребят, а когда все они собрались робкой кучкой у порога, он сказал:
