Из зеленой путаницы водорослей вылезла толстая лягушка и, вскарабкавшись на холодный камень, удобно уселась и, глядя на светлый лик Мокоши пресветлой, стала с удовольствием квакать. К ней присоединилась другая, третья, сотая, тысячная и вот вся Старица, все луга заливные, все тихие озера пойменные огласились этой музыкой вешней, музыкой любви, и колдун-соловей искусно вплетал в нее свои яркие, горячие гирлянды…
И вдруг за лесами глухо проворчал гром. Страстно вздрогнуло небо от молнии дальней и — снова гром. И еще, и еще… Темная туча медленно, уверенно, спокойно, гася звезды серебристые, затягивала небо. Пробежал, шумя вершинами, теплый вихрь и снова, после синей молнии, раскатился гром, — совсем близко, за Старицей, над гулкими лесами. Затихли лягушки, затихли соловьи и были слышны только тугие порывы набегавшего ветра, точно испуганный лепет листьев, да где-то на крыше тревожно бился оторвавшийся лист железа.
Горбунья Варвара полозила из комнаты в комнату, зажигая везде лампадки, на лице ее был страх и какая-то зловещая радость, точно она хотела сказать всем: ну, что? Довертелись?
— Свят, свят, свят… — шептала она, крестясь при каждой вспышке молнии. — Гнев-то Господень!.. Воо, опять молонья… Свят, свят, свят…
Наташа, как ласточка, все вилась вокруг комнаты Андрее, и боялась, и не могла уйти, и в глазах ее то и дело наливались крупные слезы…
Молнии следовали одна за другой почти беспрерывно, — белые, золотые, зеленые, синие, красные… — гром не умолкал ни на мгновенье, то удаляясь, то приближаясь, то оглушая страшными взрывами, от которых, казалось, сотрясалась земля и все живое невольно затаивало дыхание. Казалось, точно пробовал воскресший Перун свою силушку старую, словно торжественно, в буйном веселии праздновал он свое возвращение к жизни, к родной земле… И застучали по стеклам первые, крупные капли теплого дождя, забарабанило дружно и весело по крыше и вдруг властный, ровный, бархатный шум дождя потопил все звуки. Молнии вздрагивали все так же часто, но гром стал как-то менее яростен и слышно было, как все оживало в теплой тьме. И старый Корней, радостно фыркая, крякая, вздыхая, с наслаждением мыл по своей привычке под трубой, душистой и теплой дождевой водой и лицо, и шею, и руки, и все приговаривал:
— Во, важно! Экая благодать!.. Вот милость-то Божья… Не вода, а одно слово шелк… Варварушка, ты что же не умоешься? Сразу на двести лет помолодеешь… А я погляжу, погляжу да и посватаюсь… А?
