— Прошлое надо знать для понимания настоящего… — неохотно сказал Андрей. — Вот рядом с «Угором» две деревни: Вошелово и Мещера. Ничем особенным одна от другой они не отличаются, — те же постройки, те же нравы, тот же тип населения, — а между ними слышна постоянная, давняя вражда, отчужденность. Воюют между собой даже ребятишки и, чуть что, вошеловские начинают дразнить мещерских:
Мещера,
Нехрещена,
Солодихой
Причащена…
— Ну? — усмехнулась Ксения Федоровна.
— Что же значит эта странная враждебность между двумя русскими деревнями? Что значит эта непонятная песенка? И то, и другое напоминает нам о той борьбе, которая шла тут тысячу лет тому назад между христианскими колонизаторами из Киева и местной языческой чудью белоглазой: ведь Мещера это название одного из финских племен, живших «по Оце-реке». Ни един человек здесь во всей округе не помнит здесь ни о племени мешера, ни о старой борьбе, все это умерло, а старая вражда осталась…
— Да мне-то что до этого?! И вообще, что из этого следует?
— По моему, очень многое… Для меня это прежде всего показывает, какие древние силы живут в человеке и управляют им…
Лев Аполлонович с симпатией посмотрел на Андрее: этот умел думать и понимать.
— И это мне безразлично. Вот если тайный советник…
Она всегда высмеивала так все «идеальное». Ей точно нравилось бросать в жизнь грязью, как нравится иногда детям, так, незачем, сорвать и изуродовать цветок или оборвать нарядные крылья мотыльку. Рука Андрее, катавшего нервно хлебный шарик, дрожала и в сердце поднималось недоброе чувство к этой женщине, которая вторглась в милый «Угор» и внесла в тихую, задумчивую атмосферу старой усадьбы, в которой раньше так хорошо жилось и думалось, столько тяжелого стеснения.
— Ну, вы справляйтесь теперь с чаем одни… — проговорила она, вставая. — А мне надо идти распорядиться о покупках в городе. А завтра мы поедем к Спасу-на-Крови — там так хорошо всегда на Троицу. Наташа, подайте же клубники…
И она пошла в дом и солнечные зайчики бежали по ее стройному телу и тепло тлели в золотистых волосах. И сердце Андрее вдруг мучительно забилось: пусть мучает еще и еще этой своей грубостью, жестокостью, пусть смеется над ним, но, Боже мой, как она прекрасна и какое счастье было бы умереть за нее как-нибудь, отдать ей всего себя! И он поймал себя на этом мятежном чувстве и ужаснулся: ведь это жена человека, который был ему почти что отцом! И он побледнел и дрожащими пальцами катал и мял хлебный шарик и не слыхал Наташи, которая спрашивала его о чем-то своим тихим, нежным голоском.
