— А как быки ревут, Сергей Иванович, индо ужасти подобно! — сказал ему как-то на дворе совсем заскучавший без охоты Гаврила. — Может, сходим разок? Наверное одного заполюем…
— Отлично… — согласился Сергей Иванович: надо же, в самом деле, хоть что-нибудь делать… — Сегодня и пойдем… А вечер будет тихий… Готовься…
Обрадовавшийся Гаврила торопливо пошел готовить все необходимое для интересной охоты. Он ожил: авось, пронесет как Господь это наваждение, авось, снова заживут они милой, мирной лесной жизнью! Он осмотрел свои пули, приготовил манок из бересты, попробовал его и снова стал объяснять Марине, жене, как надо кормить сегодня вечером собак.
— А ну тебя!.. Отвяжись, смола! — отмахнулась она, бледная, преждевременно опустившаяся женщина. — Не знают с твое-то…
— Главное дело, Ледьку покорми отдельной поменьше… — продолжал он. — Что-то заскучала собачонка и чутье горячее… Уж не чума ли, храни Бог…
— А паралик всех их расшиби! — раздраженно крикнула Марина. — И до чего осточертел мне этот твой лес, и сказать не могу… — Прямо хушь в петлю, истинный Господь!..
Гаврила встал и, безнадежно махнув рукой, вышел и взволнованно закурил собачью ножку: беда с этими бабами! И по кой леший понесло его жениться? Но, когда осторожно, будто мимоходом, заглянул он в окно Сергее Ивановича и увидел, что он промазывает пиролем своего удивительного Себастиана Функа, на душе его опять повеселело.
В три часа они вышли, чтобы до сумерек быть на месте, на «Красной Горке», неподалеку от «Журавлинаго Дола». Дорогой молчали: Сергей Иванович все упорно думал свое и только односложно и рассеянно отвечал на слова Гаврилы, и тот снова заскучал. Он показал Сергею Ивановичу «ямы», вырванную шерсть и кров на месте побоища быков и тихонько, говоря едва слышным шепотом, провел его с подветренной стороны на заранее намеченное место, а сам залег позади, поодаль, в густом ельнике, чтобы «вабить».
Багрово засветился сумрачный вечер. В небе клубились косматые тучи. И было в лесу так угрюмо, как будто умерли на земле все радости навсегда. И тишина, тишина стояла необыкновенная — только резко прокричит иногда красноголовая желна, затинькает нежно стайка синичек да быстро и беспокойно стучит свое неугомонное сердце…
И вот все замерло, и угасли над черными вершинами последние отсветы угрюмой, оранжевой зари и вдруг где-то, не то далеко, не то близко, раздался какой-то странный, глухо-ревущий, короткий звук, точно кашель громадного лешего. Сергей Иванович вздрогнул, приготовил свой короткий тяжелый штуцер… Опять все тихо — только глухо и тревожно бьется сердце… И опять такой же грубый, дикий звук раздался сзади Сергее Ивановича и он вздрогнул от странной жути, хотя и знал, что это манит Гаврила. И в третьем месте раздался рев, нетерпеливый, злой, вызывающий. Выждав некоторое время, Гаврила взревел снова в свою берестяную трубу и в чуткой тишине, там, за оврагом, послышался чуть слышный треск сухих сучьев: то, приняв вызов, шел
