— Ну, вот и ладно… В самый раз…
Лев Аполлонович ужаснулся: что в самый раз? Эти клетки? Эти издевательства? Эти муки невероятные? И, точно угадав его мысль, Омельченко повернулся к нему и проговорил:
— А как же? Вы тысячи лет держите людей в таких клетках и хоть бы что… Попробуйте теперь сами, сладко ли это?
Со всех сторон из клеток на Омельченко вопросительно, с мукой смотрели налившиеся кровью глаза людей-обезьян, а он продолжал рассудительно и спокойно:
— А нешто крейцер-то ваш не клетка для нас был? Ведь мы, люди все молодые, здоровые, веселые, жить хотели, а вы приковали нас к пушкам вашим, вы не позволяли нам ни думать, ни чувствовать по своему, как нам хотелось, а единственное слово человеческое, которое вы от нас требовали, было «так точно», хотя бы все было и не так, и не точно. А потом поведете вы нас незнамо куда и незнамо зачем — вон как матросов Рождественского, — да и потопите в море чужом… И для того, чтобы сняли вы вашу власть с людей и выпустили души их из клеток опоганенных, вот и дано вам испить чашу эту до дна — как следоваит, по закону…
И вдруг сын, Володя, содрогаясь от ужасай дико вращая глазами завыл, как волк в капкане железном, так страшно завыл, что вся душа Льва Аполлоновича оледенела. И рос этот звериный вой все больше, все страшнее… Лев Аполлонович бросился к нему и — проснулся в кабинете на кресле. На стене, над диваном, теплились, рдея, розовато-золотистые зайчики восходящего солнца. Вокруг тяжело воняло остывшей керосиновой копотью от потухшей лампы. Лев Аполлонович посмотрел вокруг себя мутным, усталым взглядом и первое, что ему резко вспомнилось, был волчий, страшный вой сына в клетке. Мороз прошел широко по его душе, сотрясая все.
— Слава Богу, слава Богу, что это был только сон!.. — подумал он с облегчением. — Слава Богу, что он уже умер и уже не может пережить этого никогда…
Все тело ныло от бессонной ночи в кресле, но бесконечная апатия сковывала волю Льва Аполлоновича и он, вместо того, чтобы перейти на диван, снова склонил голову на грудь и закрыл глаза. Но сон не пришел к нему более и снова в душе его покатились седые волны мертвой зыби, мысли о том, что он не решил, но что решить было надо.
— Можно? — раздался за дверью свежий голос Ксении Федоровны.
— Да, да, пожалуйста…
Она вошла, свежая, молодая, прелестная. Обыкновенно он при утренней встрече целовал ее в щеку, но теперь он сделал вид, что роется в ящике. Она заметила умысел и сердце ее тревожно забилось.
