— Я боюсь смерти! — солгал, наконец придя в себя Мезин, дрожа и опускаясь на краешек кровати.
— Это неправда, — возразил фантом. — Сегодня я убедился впервые, что ты боишься всего. Ты ощутил пустоту эфира вокруг себя всей подкоркой, и ты впервые испытал страх, потому что над тобой больше нет Ангела.
— Если это все правда, то я… привыкну, — стараясь быть хладнокровным, выдавил Мезин.
— Люди, рожденные без Хранителя, жалкие вечные трусы, люди же, потерявшие Хранителя, будучи покойниками в отпуску, трусы вдвойне, мишень Тени и только. Теперь ты обречен на страх перед несчастным случаем. Любая катастрофа, крушение, злая воля, пожар, стихия, случайная пуля — все это твое, по твою душу. Оно будет подстроено Тенью-убийцей за содеянное зло, как положено по законам высшей справедливости.
— Не такой уж я злодей, если копнуть глубже, — дрогнув, произнес Мезин, привыкая к леденящему жилы излучению.
— Если глубже… — холодно произнес фантом. — Если глубже, то ты злодей самого гнусного порядка, ведь я про тебя знаю все и… с точки зрения твоей морали, которую ты так высоко когда-то превозносил… Вспомни недавнюю квартирантку, о которой ты сложил свои последние, такие пронзительные строки:
«Я промолчу, пусть светят как созвездье,
хоть волосы соседки Вероники…»
Увы, это кроткое, твое фальшивое смирение в стихах на деле обернулось самым хладнокровным цинизмом… В тот вечер она осталась одна, и ты, написав сентиментальные вирши, поднялся к ней. Для тебя она отнюдь не была прекрасной Вероникой со звездным шлейфом волос. Обыкновенная толстушка с мещанским именем, над каждым словом которой ты буквально писал, ухохатываясь в душе и стараясь не показать вида. Ее жеманство и приторный голосок глупышки приводили тебя в восторг, а намеки на то, что перед тобой девственница, потешали тебя почище одесского юмора. Она сказала, что ей шестнадцать лет, и ты снова не поверил ей. Она была слишком толста, слишком развита и весьма некрасива для такого возраста. Ты подошел к ней, сел подле нее на корточки и заглянул в ее маленькие свинячьи глазки, да, да, ты тогда отметил про себя, что глазки именно свинячьи и маленькие, но ты заглянул в них со всей мыслимой нежностью и искренне сказал, что влюбился в нее на третий день после ее прихода на квартиру. Ты сказал, что увидел ее моющей пол, раскрасневшуюся, розовую на утреннем солнце, с голыми ногами, и эта картина теперь не выходит у тебя из головы. Отчасти ты был искренен, она действительно запала тебе в душу в тот день, вся розовая и полуголая, когда мыла полы на лестнице, но не больше, чем западает в душу спелый помидор, который было недосуг скушать намедни. Я никогда не забуду ее крик. Это была мольба о пощаде, страх, ненависть и омерзение, вместе взятые. Потом она сказала, что отравится, что она уже труп, и ты не нашел слов, чтобы утешить ее. Это было тоже убийством. Убийством души, изощренным, злым, циничным. И я не спас тебя тогда от этого злодейства. В первые минуты обольщения я даже был за тебя, как истинный Хранитель, боясь осечки в твоей судьбе.
