и многих других, самоочевидное употребление которых служит одновременно удостоверением принадлежности к сословию и приверженности его социальным идеалам. Сами выражения, как и символизируемые ими позиции и ценности, рано или поздно переходят и к семействам внедряющихся в придворное общество буржуа — финансистов. И в их кругу «экономия» (economic) и «интерес» (interet) также утрачивают свой примат; спустя одно или два поколения они уступают место мотивам чести, стремлению к элитарности и к престижу
[57].
Но образ жизни финансистов, со своей стороны, оказывает обратное влияние на знатных вельмож. Бич моды, которая определяется теперь отчасти и финансистами, подгоняет и последних. Отказаться следовать ей — значит, утратить часть престижа. В то же время растут цены[58]; и между тем как доходы знати от ренты остаются прежними, ее потребность в деньгах возрастает[59].
IV
Об особенностях придворно-аристократической сети социальных связей
1.
Как видим, зависимость социального благополучия нетрудящегося слоя от образа его жизни не менее жестка и неизбежна, чем та зависимость, которая ведет к разорению слой трудящийся. Именно эта ситуация выражается в словах герцога де Круа: «Большую часть знатных семей разорили дома».
Особая фигурация, которая воспитывает такую установку и нуждается в ней для своего сохранения, выявляется всеми этими обстоятельствами, конечно, пока лишь в некотором приближении. Но сама специфическая установка, рождающаяся из вовлеченности в сеть отношений придворного общества, при таком исследовании уже несколько более отчетливо проступает перед взглядом наблюдателя из-под наслоений гетерономных оценок, обусловленных буржуазным экономическим этосом. Этот экономический этос не есть нечто само собою разумеющееся. Люди не действуют согласно его заповедям, невзирая на то, в каком обществе они живут, если только они сами по себе способны мыслить «рационально» или «логически». Тот факт, что придворно-аристократическое отношение к денежным доходам и расходам отличается от буржуазного, невозможно объяснить, просто предположив, что дело в случайном скоплении личных недостатков или пороков отдельно взятых людей; речь идет здесь не о какой-то эпидемии произвола или нехватке дальновидности и самоконтроля у тех или иных индивидов. Здесь перед нами иная общественная система норм и оценок, от заповедей которой индивиды могут освободиться только в том случае, если они совсем перестанут общаться с людьми своего круга и откажутся от принадлежности к своей социальной группе. Эти нормы не удается объяснить некоей тайной, сокрытой в груди множества отдельных людей; их можно объяснить только в связи с той специфической фигурацией, которую они образуют друг с другом, и в связи с теми специфическими взаимными зависимостями, которые привязывают их друг к другу.
