Сейчас темнота заливала двор до коньков надворных строений, да хмурой громадой торчал над головою купеческий терем на высоком подклете, с островерхими крышами и двухъярусными галереями от парадного крыльца в обход трех стен. Ни звука.
Расталкивая коленями псов, Ястремский двинулся к терему, обходя конюшню. Тускло блестели оконца в глубине галерей, роняя вниз отраженные лунные блики. У второго лабаза стояла порожняя телега, бессильно уронив оглобли наземь. Алексашка выглянул из-за угла — факелы у ворот не горели. Караульная будка — вечно распахнутая — забрана массивными дверями наглухо. Крыльцо терема упиралось в землю, ровно отвалившаяся челюсть у мертвеца из бабкиных сказок: «Заходи, гость дорогой!» Никакие силы не могли сподвигнуть Ястремского выйти на широкий вытоптанный двор. Ощупывая ладонями холодное, щелястое дерево ошкуренных венцов подклета, Алексашка двинулся вдоль стены назад, к складам и конюшне, пока не наткнулся на едва притворенную дверь. Из черной щели духмяно тянуло солеными рыжиками и вяленой солониной. В иной час он бы удивился, отчего не хозяйничают внутри наглые хозяйские кобели с суками, но не в этот раз.
Холод стоял вокруг, затопляя купеческое подворье чернильной тьмой. Тот, что много раз обнимал Ястремского на полях сражений, только не было сейчас ни безумной ярости, ни противника, которого можно было уязвить, ни изматывающего напряжения всех членов с одной-единственной целью — выжить. Нечем было отгонять от себя немой ужас, липнущий к телу дурмяными и насквозь мирными запахами солений, дерева и влажной земли.
Ястремский открыл дверь шире и шагнул в подклет.
Ничего.
Постоял малость, унимая бешеный стук в грудях и припоминая. Нет, не был здесь.
Натыкаясь на кадки и подвешенные туши, принялся искать выход во внутренние покои.
Запахи забили ноздри, липли к лицу паутиной. Вот уже к капустному рассолу мешается вонь болотной тины; к густому соляному духу — аромат крупнозернистого дымного пороху на полке фузеи; вяленое мясо набухает кислой медью. Ястремский задыхался, шпага путалась в ногах и кадках, пистолеты давили живот. Руки шарили во тьме, натыкаясь на свиные окорока и бараньи ребра, связки чеснока и лука, пока не скользнули по перильцам всхода, а щиколотки не ударились о ступень.
«Лестница», — подумал Ястремский, падая и расшибая грудь.
Прочь! Наверх!
Оглушенный, он слепо пополз по ступеням, скользя подошвами, цепляясь рукоятями пистолетов. Пальцы судорожно хватали очередную планку, руки тянули безвольное тело, словно полз Ястремский по разбитым ядрами апрошам, а рыхлая земля подавалась под пальцами, осыпалась, утекала, как вода. «Бум-бу-бум!» — бьют в дыму чужие барабаны. «Иа! Иа!» — воет картечь и раздирает в куски податливую человеческую плоть…
