вой, а вся деревня, невзирая на различия пола - получила ба-
тоги. Вдоль села шла обсаженная вербами дорога. Сюда согна-
ли все население. На одной вербе повесили атамана; второй,
помоложе, был помилован. Косинеры встали шпалерой и, воору-
жившись нагайками наших конников, выписали по сотне горячих
мужикам и по пятьдесят - бабам."
М: "У меня оставалось единственное, последнее средство, а
именно - приказать полностью рушить мещанские дворы и шля-
хетские усадьбы, где совершались подобные жестокости, где
обнаруживались жандармы-вешатели (...) Тех же лиц, кого ло-
вили в небольших бандах, совершавших подобные недостойности,
я приказал судить полевым судом и расстреливать на месте
(...) Несколько таких действий положило конец упомянутым
жестокостям бунтовщиков. Ибо они сами и помогающие им жите-
ли убедились, что правительство сильнее восставших и шутить
с ними и не думает".
W: "Бог засчитает в нашу пользу все те страдания и сирот-
ские слезы, и вдовьи рыдания, и ужаснейшую печаль отцов и
матерей, и плач сестер наших, и стоны умирающих, и вопли
сжигаемых живьем, и из боли болей этих возродится свободная
Отчизна!"
М: "Преувеличены были известия и вопли о громадном числе
лиц, что пали жертвами жестокостей (...) Бунт, настолько ши-
роко распространившийся, (...) и не ведаю даже когда смог ли
быть подавлен с меньшим числом жертв (...) А несколько при-
мерных казней (...) были просто необходимы для усмирения
терроризма (...) Бунт погас, ибо все попытки петербургских и
варшавских революционеров не смогли перебороть и уничтожить
системы..."
W: "Лес был густой, с добрым подлеском, уже через несколько
шагов ничего не было видно. С револьвером в руке я ползу с
товарищем через эти заросли (...) Высовываю голову из вет-
вей, а за полянкой, на опушке, прямо на нас идут пара тысяч
царских, растянутых цепью (...) Я дал своим побратимам сиг-
нал стрелять (...) и началась ужасная пальба. Меня будто бы
ударили в левую ногу (...), все тело мое как будто громом
поражено, и я упал на землю (...) Кровь лилась с обеих сто-
