И не только в античном мире. В XV веке золотоволосая карлица Филиппа Бургундского, мадам д'Ор, а также "карлица бургундской повелительницы", мадам де Богрант, привлекали к себе всеобщее внимание. Судьба этих малюсеньких женщин-игрушек, трогательно-печальное выражение лица которых передал нам своей кистью Веласкес, была ужасна. В 1468 году слесарь из Блуа, поставил к бургундскому двору два железных ошейника, "чтобы один надеть на шею шутихе Белон, а второй обезьянке госпожи герцогини".
В каждой стране впоследствии сформировался собственный тип пересмешника, а в народных театрах свои разновидности арлекинов. Весь этот зверинец всеобщих шутов, народных весельчаков, придворных паяцев, сценических и цирковых комедиантов был - как уже говорилось - обезьяньей ветвью эволюции шутовства. Но рядом с ним на королевских дворах вырастал вид человеческий, шутов - едких философов, носителей тяжкого бремени правды ("Правда - очень тяжкий груз, когда требуется занести его правителям" - Монтескье в "Персидских письмах"). Такому благородному шутовству нельзя было выучиться, ибо научиться можно лишь профессии. А истинное шутовство было призванием, как истинное же священство ("Лгут ради денег, а правду говорят задаром" - Дюма-отец в прологе к пьесе "Мушкетеры"). Потому-то великим шутом не мог быть шут первый попавшийся, таким мог стать лишь тот, кто родился таким. Как тот галл, что расхохотался, увидав Калигулу, проезжавшего на колеснице, в которой специальные механизмы издавали имитацию Юпитеровых громов.
- И что ты обо мне думаешь? - спросил император.
- Думаю, что ты сошел с ума, - ответил на это галл.
И это было настолько правдивой истиной, что она обезоружила императора вырожденчества. Он простил наглость галлу. Такой галл был бы великолепным шутом! Или возьмем ярмарочного фокусника, которого называли Монашком, в прошлом и правда монаха, ваганта и философа, почитателя бедности и... обжорства, помесь Вийона, св. Франсиска и Вольтера в чудеснейших строках писательского наследия Бунша (XVIII глава "Вавельского холма"), когда обвиненный в чародействе он предстает перед лицом гнезненского митрополита, архиепископа Якуба Свинки, мудрого старца, объединившегося с Локетком против германщины. В том соборе, который я сам выстроил в честь шута, диалог этот для меня с пятнадцатого года жизни стал первейшей и наиглавнейшей молитвой. Я хорошо знаю польскую историческую литературу, но лучше этого диалога
