Мейсон спокойно ответил:
— Мисс Лайт сумела убедить меня в том, что я должен покончить с прежней жизнью. Я прозрел.
— Вы считаете, что теперь стали лучше?
Мейсон снова ударился в дебри рассуждений:
— А что такое по–вашему, так называемая проблема прогресса? Становимся мы лучше или хуже? Я никогда раньше не задумывался над тем, что путь человека не прямая линия прочерченная вперед или вниз; он извилист, как след через долину, когда человек идет куда хочет и останавливается где хочет. Он может пойти в церковь, а может свернуть в какой‑нибудь грязный кабак или свалиться пьяным в канаву. Жизнь человека это повесть полная приключений. То же самое можно сказать даже о жизни Бога. Наша вера примирение, потому что в ней свершаются и философия и мифы. Она повесть и от сотен повестей отличается только тем, что правдива. Она философия, одна из сотен философий, только эта философия — как жизнь. Все философии, кроме веры, презирали здоровый инстинкт. Вера оправдывает этот инстинкт. Находит философию для него и даже в нем. В приключенческой повести человек должен пройти через много испытаний и спасти свою жизнь. В вере он проходит испытание, чтобы спасти душу. И там и здесь свободная воля действует в условиях определенного замысла. И там и здесь есть цель. И дело человека прийти к ней.
— Мистер Кэпвелл, как вы считаете, ваша вера позволила вам достигнуть вашей цели? А почему вы решили найти ее именно в проповедях мисс Лайт? Почему вы не обратились, скажем к буддизму или конфуцианству? Ведь, по большому счету, ни одна философия не отличается в этом от другой?
Мейсон снисходительно улыбнулся:
— Ни одной из этих философий не ведома тяга к сюжету, к приключению — словом к испытанию свободной воли. Каждая из них хоть чем‑нибудь да портит повесть человеческой жизни — то фатализмом, унылым или бодрым, то роком, на корню убивающим драму, то скепсисом, на корню убивающим действующих лиц, то узким материализмом лишающем нас эпилога, где сводятся все счета, то механической монотонностью, обесцвечивающую даже нравственные критерии, то полной относительностью, расшатывающую все практические критерии. Есть только две повести на свете — о человеке и о богочеловеке. Вот почему я нашел свою истину в рассказе о Спасителе.
— Но ведь, наверняка, все это было вам знакомо и раньше. Почему же вы пришли к этому только сейчас?
Мейсон поднял вверх палец и наставительным тоном продолжил:
— Наша вера — откровение ниспосланное свыше. Истинную повесть о мире должен рассказывать кто‑то кому‑то. По самой своей природе повесть не висит в воздухе. Ее соотношение сил, ее неожиданные склонности и повороты нельзя вывести из отвлеченных кем‑то правил. Мы не узнаем, как обрести тело Христово, если нам сообщат, что все течет или все повторяется. Я не стыжусь признаться в том, что не мог обрести раньше истинного света. Я был слишком озабочен светскими делами. Я не подозревал о том, что в моем сердце есть уголок, в котором еще сохранилось место для истинной веры и истинных убеждений. Для этого мне потребовалась помощь мисс Лайт. Она своим горячим словом, своим истинным убеждением смогла помочь мне открыть это место в своей душе и в своем сердце. Умом человек не может прийти к вере. Для этого требуется душа. Хвала Спасителю, мисс Лайт смогла обнаружить во мне то, что Бог называет душой. Я молю Господа о том, чтобы и другие могли прийти к вере так же легко и просто, как я, с помощью мисс Лайт.
