У меня закружилась голова. Так сильно, что сразу захотелось прилечь. Пришлось встать.
– Ты куда это собрался? – всполошился Яшка. – Еще же концерт не закончился.
– Мре радо рамзяться, – пробормотал я. – У меня даже язык закружился и сам в себе запутался. Ну как-то так.
– Чего? – уточнил Яшка. – Тебе плохо?
– Наоборот, хорошо, – сказал я и пошел.
Странно, но меня никто не остановил. В интернате – там постоянно дергали: «Куда идешь, зачем, почему?» Здесь нас никто не замечал. Ну, интернатовских. Мы были точно невидимыми для остального мира.
– Невидимки в сказках тоже нужны! – заявила Фёкла.
– Ну конечно! – Я решил с ней не спорить, чтобы она ушла поскорее.
Но она не ушла. И хитро сощурилась.
– Чтобы ты знал, они там – главные персонажи. Просто об этом никто не знает.
– До поры до времени! – пообещал я.
– Посмотрим-посмотрим, – зевнула Фёкла. Она, видно, хотела еще что-то сказать, но я уже зашел в комнату и громко хлопнул дверью.
– И не стучи. Всё равно не открою! – сказал я строго и схватился за альбом для рисования. Ада Семёновна вручила мне его перед ужином.
– Сева, и чтобы больше никаких стен, – предупредила она. – Здесь тебе не интернат.
Я сказал:
– Спасибо, это и так понятно.
Хотя на самом деле ничего понятного здесь не было. Потому что мы вроде бы уехали из интерната, а он взял и приехал в лагерь вместе с нами. Может, потому, что интернат – это не стены и шторы. Интернат – это мы, дети.
Я раскрыл альбом и нарисовал человечка. Он сидел у окна и задумчиво смотрел на небо. Оно было усыпано сладкими комочками попкорна. Розовыми, потому что желтый карандаш затупился, а точилки у меня не было. Я вдруг подумал, что розовый – слишком девчоночий цвет для моего Нарисованного, и придумал для него подружку. Она тоже сидела у окна в обнимку с виолончелью.
«Чего-то не хватает!» – я взял и пририсовал подружке ресницы. У нее было такое заоблачное лицо, прямо как у Верки, но глаза смотрели серьезно – точно как Майкины. Это потому, что у них с моим Нарисованным всё было серьезно. Я так это понял.
Ресницы получились неаккуратными. Я стал делать ретушь и в итоге всё испортил. Вокруг подружкиного глаза расползлось пятно, похожее на фингал.
«А как красиво всё начиналось», – подумал я и перевернул страницу. Придется рисовать сначала.
Я снова изобразил подружку. Только уже не заоблачную, а с нормальным лицом и веснушками. Посадил ее за стол и нарисовал кусок пирога. Большой такой, пусть наедается. А то кожа да кости – смотреть больно. Пока подружка жевала пирог, я нарисовал плиту. А рядом с ней – подружкину маму. Она ушла из притона и превратилась в обычную хозяйку, пахнущую оладьями. И теперь у них на кухне нет места наркотикам. Только котлетам, кастрюлям и счастью.
