Келани вдруг на мгновение умолк, насторожившись, словно кот. Но то просто дождь снова застучал по траве.
— И все же я благодарю бога, — успокоившись, продолжал Келани, — я-то ведь вольный…
Отчего он с такой грустью произнес слово «вольный»?
— Хотя здесь вольным можно стать, только когда совсем уж ни на что не гож. Стар я, слишком стар, даже для самого себя, Кабаланго.
— Почему же ты не захотел жить в другом месте?
— Почему?
Келани поднял руку. Искал слово поточнее? Рука безвольно упала на колени, как бы подчеркивая всю бессмысленность его жизни.
— Трудно это.
А почему сам он так стремится в родную деревню — затем только, чтобы там умереть?
— Понятно. Как тебя зовут?
Келани улыбнулся.
— У меня два имени, как и у моей двоюродной сестры Зарай. Для португальцев я — Этьен. А для себя самого — Келани… Мне известно, что я теряю, живя здесь, но я знаю и то, чего лишусь, если поеду куда-то еще.
— Ты хочешь до конца разделить жизнь твоих соотечественников?
— Этого я не говорил…
Келани снова превратился в недоверчивого кота; в голосе появились покорные, чуть ли не раболепные нотки — кот испугался. Неужели Келани принимает его за провокатора? К отцу Фиделю он испытал жалость. Теперь в нем возникло чувство, близкое к состраданию… или нечто вроде симпатии. Сострадание или симпатия? Кабаланго никак не мог дать точное определение своему чувству. В мир белых он вошел, как входят в ярко освещенное пространство. Но в мире том оказалось великое множество запертых дверей. Крепко запертых. И отворить эти двери, за которыми таились несметные богатства, можно было лишь с помощью неведомых слов. А пока он, надрываясь, стремился набрать их как можно больше, другой мир, напоминавший о себе певучими и мужественными звуками родного языка, отходил все дальше и дальше. Итак, симпатия или сострадание?
— Я просто хотел сказать, что тобою руководит чувство братства, — попытался прояснить свою мысль Кабаланго.
— А я уж подумал, что ты говоришь о… о… Слова никак не могу вспомнить, — сказал старик Келани.
— О солидарности?
— Во-во. Я решил было, ты толкуешь о солидарности. Потому что братство хозяева мои еще терпят, а уж солидарность — ни-ни.
Старик Келани снова размяк. Да, конечно же, он достоин симпатии. «Если бы я еще говорил как следует на банту…» Но теперь он, Кабаланго, — всего лишь клочок ничейной земли, где, мешая друг другу, растут слова двух языков.
Взгляд его упал на радиоприемник, висевший на стене, над головой Келани.
