Это был Сэмивэл Дэдлиб. С неизменной длинной и тонкой черной сигарой в углу рта. Сигара воинственно торчала вперед, и ее дым причудливо смешивался с паром дыхания инспектора.
Они столкнулись едва ли не нос к носу.
Богдан узнал инспектора лишь через какое-то мгновение; он так привык видеть сурового человекоохранителя в компании с нихонским князем Люлю и меланхолическим молчуном Юллиусом Тальбергом[42], что, встретив его одного, сумел узнать только после того, как очевидность прорвала неощутимую, но явственную преграду привычки. Непроизвольно Богдан метнулся взглядом по сторонам: нет, других членов неразлучной троицы не было. «Бага нету — и Люлю нету, — почему-то подумал минфа. — Наверное, это сообразно…»
— Ба! Господин Оуянцев! — Дэдлиб тоже узнал его.
Не сговариваясь, они, замедляя свой одинаково заполошный ход, сделали еще по шагу навстречу друг другу — и оба остановились.
Богдан буквально всей кожей ощущал, как бегут минуты, как воздухолет, верно, уже готовится к снижению и вот-вот с шумом выпадут из его чрева громадные, в два человечьих роста, колеса, — но долг вежливости, но соблюдение сообразных церемоний… это превыше всего. Ведь недаром великий Конфуций сказал: «Что бы ни творилось в Поднебесной, благородный муж ничем не дорожит и ничем не пренебрегает, он лишь следует тому, что справедливо»[43].
— Неужели это вы, драгоценный господин Дэдлиб? — Богдан приветливо улыбнулся и приподнял над головою шапку на европейский манер, желая таким образом подчеркнуть свое расположение к этому гокэ, действительно весьма симпатичному ему еще со времен дела пиявок[44]. — Как я рад нашей нечаянной встрече! — Минфа изо всех сил старался, чтобы его сбившееся дыхание не мешало плавному течению речи, но получалось плохо. — Нравится ли вам столица? Не обременяют ли вас наши морозы?
Дэдлиб в ответ тоже приподнял шляпу и, не вынимая сигары изо рта, ответствовал, словно уже был заправским ордусянином:
— Рад приветствовать… драгоценного преждерожденного Оуянцева… Столица великолепна, а морозы… э-э… тоже. — Языком перебросил сигару в другой угол рта, неожиданно подмигнул. — Да что там, скажу прямо — дерьмо эти морозы! Если бы я мог, то запретил бы морозы повсеместно. И вообще, доложу я вам, зима — это чистое издевательство. Вот у нас зима — это когда идет теплый дождь. Господь определенно был не в духе, когда создавал зиму. И уши мерзнут. У вас не мерзнут уши, господин Оуянцев?
— Уши?.. Нет, уши не мерзнут. — Богдан слегка опешил от такого вольного обращения с временами года, в каждом из которых, как известно, есть свой смысл и сугубая полезность. — И потом, я живу в Александрии, привык. А кроме ушей — в порядке ли остальное ваше яшмовое здоровье?
