— Это же здорово! — все время повторяла она.
На следующий день Люба проводила меня в ЦК Компартии Эстонии. Он находился в большом полуразрушенном здании, но люди, что здесь работали, будто не замечали ни разрушений, ни того, что в окна вместо стекол вставлены картонные листы. Столы стояли и в коридорах. Чувствовалось, что здесь некогда думать об удобствах. Хлопали двери, люди входили и выходили из комнат, мимо которых мы шли по длинному коридору. С трудом нашли то, что искали. Я очень была благодарна Любе, что она пошла вместе со мной. Одна я совсем потерялась бы в этой деловой суете.
В комнате, куда мы вошли, сидело несколько человек. На нас никто не обратил внимания. Мы стояли посреди комнаты, не зная, к кому обратиться. Одна из женщин, почти не поднимая головы, спросила: «Вы к кому?». Вместо ответа я протянула свое командировочное удостоверение.
Женщина кинула на него взгляд. Потом достала какие-то списки, что-то написала на листке и, как приказ отдала, сказала:
— Поедете в Курессаре, будете работать в МТС. Все. Можете идти. — Женщина снова уткнулась в свои бумаги, стала отвечать на телефонные звонки.
Такого равнодушия я не ожидала и расстроилась. Я все бросила, приехала по зову партии, а ко мне так отнеслись. Только много позже я поняла, какое это тяжелое было время для Эстонии. Сколько вопросов возникало ежеминутно, и решать их надо было сразу же, не откладывая. А мое дело было обычным, будничным, ясным, не требующим специального внимания.
Годы войны и оккупация оставили тяжелые следы на экономике республики. Кругом стояли мертвые корпуса заводов, разрушенные дома, невспаханные поля — страшные следы гитлеровского хозяйничания. Вся в руинах лежала Нарва. В Таллине, Тарту и других городах значительная часть жилого фонда была разрушена. В те годы казалось: нужны десятилетия, чтобы достигнуть довоенного уровня.
Во время боев на территории Эстонской ССР погибли тысячи граждан республики. Особенно большие потери понесли эстонские коммунисты.
Всего я этого тогда не знала и не могла знать. Я просто любила беззаветно свою страну, ненавидела фашистов, старалась хорошо и честно работать.
Переговорив по телефону, женщина снова посмотрела на меня.
— Можете идти, — сказала она.
Но я продолжала стоять у стола.
— Вам что-нибудь непонятно? — женщина старалась говорить спокойно, но ей это плохо удавалось. Тут снова зазвонил телефон. Она о чем-то громко и сердито стала говорить в трубку. Потом резко положила ее на рычаг, увидела, что я все еще стою, и уже мягче спросила:
