Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти; и, связав Его, отвели и предали Его Понтию Пилату, правителю. Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и раскаявшись… (Мф. 27: 1–3)
Вот на этом месте очень хочется сделать стоп-кадр и долго, вдумчиво на него глядеть. Как ему это удалось?
После того, как сатана умертвил его на Тайной Вечере, после того, как он совершенным мертвецом пришел в Гефсиманию отдать Иисусу целование трупа, чтоб окончательно мертвым рухнуть у Его ног, — после этого он на рассвете воскресает самим собой: живым человеком.
Бесчеловечное убийство Христа оборачивается абсолютно человеческим раскаянием, и стремительное падение — не менее стремительным ужасом. Замысел сатаны каким-то образом полностью разрушен: Иуда не только жив, он еще и свободен в своем раскаянии.
Впрочем, ничего хорошего это для Иуды не означает.
Одно дело — опамятоваться от греха и раскаяться на Тайной Вечере: практически на руках у Христа, Который ждет и хочет твоего покаяния и Своей невозможной любовью изгладит грех, приобщив тебя к Своей радости о тебе же. Не просто помилует, но и поднимет, и утешит. В Его любви можно укрыться и от ужаса перед едва не содеянным, и от стыда за себя, и от отвращения к самому себе, и вообще от всех возможных последствий общения с сатаной.
И совсем другое — воскреснуть душой после Гефсиманского сада, оставшись в полном одиночестве, когда на всей земле нет никого, кто мог бы встать сейчас с тобой рядом. Точнее, нет Того единственного, Кто мог бы встать рядом и спасти. Мир ослеп и оглох, занимается рассвет, и в этой тишине есть только ты и твое понимание того, что ты наделал.
