До начала семинара моего еще полчаса. Поднимаюсь в Лункаб, на Луну. Секретарша Надя цветами завалена: во-первых, от нее слишком много зависит, вплоть до ускорения очереди на квартиру; во-вторых, ее любят, и бескорыстно.
— Наденька,— с напряженной непринужденностью выталкиваю я из себя,— поздравляю! — И несу какую-то околесицу о моей симпатии к ней.
Надя снисходительно принимает мои излияния. Потом заговорщицки мне сообщает:
— У меня для вас новость есть. Очень странная, я для вас ее берегла, вы же любите странности всякие. И прошу вас, пока никому ни словечка!
— Новость? — а в душе холодок, ибо хватит с меня новостей.
— Вы зайдите к Вере Францевне, а потом...
Захожу к Вере Францевне: нынче анархический какой-то денек, без доклада иду в Лункаб.
— Вера Францевна, уж позвольте... Традиция...
Вера Францевна благосклонна. Спрашивает, не встречал ли я там, внизу, ее девочек. Отвечаю, что видел их мельком, что студенты затискали их, но ничего, обойдется. Frau Rot улыбается.
Выхожу в приемную. Надя манит меня, просит приблизиться.
— Наденька, что?
— Посмотрите,— делает Надя болыыие-преболыпие глаза и показывает на окно.— Посмотрите, пока здесь нет никого.
Я смотрю. В окне дома, стена которого граничит со стеною УМЭ, как всегда в положенный час, маячит женщина в малиновой комбинации. В руке у нее половник, в половнике что-то вкусное: она подняла половник, подставила рот под стекающие с него капли.
— Внимательно смотрите,— шепчет Надя.— И подольше, подольше!
Смотрю. Что за чушь!
— Наденька, но она же...
— Дико, правда?
Действительно, дико: дело в том, что дама... не движется. Она подняла половник, подставила рот под струйку, под капли, которые потекут с него. Эти капли даже видны, вернее одна только капля чего-то красивого, красного — таким может быть и свекольный борщ, и кисель. Но капля повисла на краю металлической ложки. Застыла. Окаменела. И дама застыла, не движется: стоп-кадр.
— Я за ней уже целый час наблюдаю,— продолжает Надя шептать.— Не движется, ни разу не шелохнулась.
Что тут скажешь?
— Да,— говорю я,— бывают странности в мире. А впрочем, пора мне, у меня сейчас семинар.
— Идите,— лепечет Надя.— Идите.
Когда я спускаюсь по лестнице вниз, мне навстречу поднимается Маг. Он лысенький. Остроносый. Человек он, по-моему, неприятный, и разное про него говорят: говорят, что он оккультист из крупнейших, виднейших, таинственных. Что обучен он тайноведению и всевозможным чернокнижным премудростям. При этом он деятельнейший из членов ученого совета и много лет кряду ходит он в исполняющих обязанности зав. кафедрой эстетики народов СССР. Изучают там эстетику украинскую, грузинскую, армянскую — всякую. Оно и славно, почему бы не заниматься ими, но уж больно все чохом, навалом. Все эстетики вместе. И так, будто уже в каком-нибудь XII или XVI веке и армяне, и украинцы, и грузины знали о том, что они обречены стать гражданами некоей преогромной и неуклюжей державы, разделенной на пятнадцать союзных республик.
