А что было потом?
Но откуда мне знать, меня же там не было, и происшедшее дошло до меня в изложении сердитого протокола: «...ворвался в служебный кабинет главного писихиатра г. Москвы и Московской области... в нецензурных выражениях требовал немедленной выписки гр. Иванова В. Н. из психиатрической лечебницы №..., находящейся на станции Белые Столбы Московско-Павелецкой железной дороги... Получив обоснованный отказ, выхватил из-за пояса принесенный с собой заранее заточенный кинжал, выделки ДагАССР (прилагается в качестве вещественного доказательства), с визгом бросился на потерпевшего и нанес ему удар в область...»
Нет, не допустил Господь: не состоялось убийство — может, дрогнула рука в последний момент, а может, и психиатр мужик не промах оказался, увернулся, попытался отвести от горла смертное лезвие. Миллиметра какого-то недостало.
Шум борьбы, истошный взвизг Бори, старательно зафиксированный. Да вряд ли и психиатр молчал.
Увезли Бориса. Уволокли. И, когда волокли его вниз по широкой лестнице Главневропсихупра, стало ясно ему, мучительно ясно, что не будет судилища со всемирным размахом и не прогреметь ему в веках, вставши выше Георгия Димитррва и даже Андрея Сахарова, академика-вольнодумца: будут скучный, заплеванный зал заседаний Мосгорсуда, кучка любопытствующих старушек-пенсионерок в первом ряду, ссохшиеся от горя милые лица и Аллы, первой жены, и Марины — второй. И еще, конечно, Вера Ивановна пристроится, примостится с краюшку. А Катя придет ли?
Я же в разнесчастный этот день не знал ничегошеньки: я готовился.
Я к дебюту готовился, и готовился так напряженно, как и к самым страшным лекциям никогда не готовился.
Днем поспал у себя, в Чертанове; спал я по-своему, прилег одетым, положивши на грудь часы: и дремлю, и на часы удобно взглянуть-поглядывать. Со стороны посмотреть бы: придавлен часами, часы будто пресс; маленький пресс, а тяжелый.
Но со стороны на меня смотреть было некому. И давно уже, с осени не было у меня ощущения присуствия кого-то возле меня, во мне. Тут — как отрезало: с тех пор, как подрядился я в коллекторы, в лабухи, меня окружила, окутала незримая аура, пленка — за своих в Комитете всегда постоять умели, тут ничего не скажешь.
Проснулся я к вечеру, солнце усаживалось за корпуса карбюраторного завода.
В 22.00 быть в УГОНе: жеребьевка, кому что (кто?) достанется — так на экзамене студенты тянут билеты. Разыгрываться будет несложное, преимущественно сидячие: Лев Толстой у Союза советских писателей, во дворике, что на улице Воровского, да другой Толстой, Алексей Николаич, на нашем жаргоне — «Старец» и «Гиперболоид». Александр Островский у Малого театра. И «Карлуша», Карл Маркс, основоположник научного коммунизма, а попроще сказать, превеликих обывателевых бед и несчастий. Не хотелось бы, чтобы достался Чайковский (прозвище у него непристойное, но не только поэтому не хотелось). Гоголь — только сидячий, андреевский, тот, что на Суворовском бульваре, опять же во дворике. И его не хотелось бы: он энергии собирает мало, кому он там, в закуточке, нужен?
