Но пока кариатиды стояли да скупым весенним солнышком любовались, рядом с ними, в Главпсихонервупре города Москвы и Московской области, толклась милиция, топтались неизменные личности в штатском, вспыхивали блицы, орудовали судебные эксперты; и слов нет у меня, чтобы описать происшедшее.
Ночью — той ночью, когда мы с Лаприндашвили натравливали прохожих на наших девушек,— Боря нервно ворочался на опустевшем диване увезенного гуру. Ему грезились почему-то татаро-монголы, какие-то янычары-турки: пришли, забрали, уволокли... Он стонал, зубами скрипел; и в тон ему обиженно скрипели пружины дивана: вещи плачут, когда их покидает хозяин.
Боря слал сигналы по ментальному плану Яше-Ашя, но сигналы разбивались о стенку незримой преграды. Поделиться негодованием было не с кем. И слагалось: он им покажет! Он устроит им красивую жизнь!
Стереотипы владели сознанием слесаря-графа, вернее, сторожа-графа, прочно, как злобные демоны: татаро-монгольское иго, крепостное право, штурм Зимнего... В кладовой его памяти был и стереотип процесса Георгия Димитрова: революционер превратил скамью подсудимых в трибуну; он готов был умереть, но он умер бы, дав бой врагу, на весь мир возвестив свои идеалы. Добро, и мы тоже...
В носках Сироб прошлепал на кухню. Зажег свет. По чисто вымытым тарелкам сновали жирные тараканы, на столе серебрился ножик — тот, дагестанский. Сироб ногтем провел по лезвию: да, точить не надо, но все-таки... Знал: в хозяйственном шкафчике хранится брусок. Раскрыл створки, достал. Принялся точить, аккуратно водил лезвием по пористому камню.
Добро, мы тоже... Узнают они!
Боря слышал про диссидентов: на СТОА-10 о чем и о ком только новостей каких-нибудь не наслушаешься, всё расскажут, да и с такими подробностями — никакому радио там, за бугром, и не снились. Никакой «Русской мысли».
Диссидентов судили. За чтение и распространение Сахарова, Солженицына и Шаламова, за послания нервических либеральных дам седеньким старикашкам из политбюро. Увозили захлебывающихся словами людей в Пермь, в Чистополь. Но они успевали высказаться.
Один за другим кипели процессы, мир возмущался: Сахарову в очередной раз закатили питательнкую клизму, в бараке под Пермью умирает украинский поэт, его единомышленники дотлевают в психушках. Янычары! Мало им диссидентов? Они и за Вонави принялись?
Боря знал: тут особенный случай. И не только в заокеанских метафизиках дело. Гадят, пакостят завистники из элитарной шайки. «Умэ-э-эльцы»,— явственно слышалось ему саркастическое блеяние учителя. Да, умэльцы... Заключили они союз с американскими экстрасофами, перешли в наступление. Вонави им мешал: строил стенку на пути их сверхмощных супертрансляций. Он не только русский народ от духовного ограбления хотел оградить, заодно он и этих, седеньких старцев кремлевских, оберегал, а они... Отблагодарили они!
