У второго Дьявола не было ни этого полутрагического, полусмеющегося выражения, ни этой прелестной вкрадчивости, ни нежной, благоухающей красоты. Это был огромный человек, с толстым безглазым лицом, его тяжелое брюхо свисало на ноги; вся кожа его была позолочена и разрисована, точно татуирована, множеством мелких движущихся картинок, изображающих многочисленные примеры мировой нищеты. Тут были чахлые человечки, удавившие сами себя; маленькие, исхудалые, гномы-уродцы, умоляющие глаза которых еще настойчивее выпрашивают милостыню, чем трясущиеся руки; были и старые матери, держащие недоносков у истощенных грудей. Было еще много другого.
Жирный Дьявол постукивал кулаком по огромному чреву — и оттуда доносился протяжный и гулкий звон металла, переходивший в стон многих человеческих голосов. И, бесстыдно показывая испорченные зубы, Дьявол смеялся раскатистым смехом, как смеются известные люди всех стран, когда они слишком хорошо пообедают.
И он сказал мне: «Я могу тебе дать то, что владеет всем, что покупает все, что заменяет все!» И он стукнул по своему чудовищному брюху, звонкий отголосок которого пояснил его грубую речь.
Я с отвращением отвернулся и отвечал: «Для своего блага я не нуждаюсь ни в чьей нищете; и я не хочу богатства, омраченного всеми страданиями, изображенными на твоей коже».
Что касается Дьяволицы, то я бы солгал, если бы не признался, что с первого взгляда нашел в ней некое странное обаяние. Чтобы пояснить это обаяние, всего лучше его сравнить с прелестью увядающих красавиц, которые больше уже не стареют и красота которых сохраняет волнующее очарование развалин. Она была и величественна, и неуклюжа, а ее обведенные синяками глаза все-таки сохраняли притягательную силу. Но всего больше поразила меня тайна ее голоса, который мне напомнил самые нежные контральто — и в то же время отчасти хрип глоток, непрестанно промываемых водкой.
«Хочешь узнать мое могущество? — сказала ложная богиня своим обаятельным и ни на что не похожим голосом. — Слушай!»
И она поднесла к губам огромную трубу, разукрашенную, как ярмарочная дудка, заглавиями газет всего мира, и в эту трубу она крикнула мое имя, которое прогремело в пространстве сотнями тысяч громов и вернулось ко мне, отраженное эхом самой дальней планеты.
«Черт побери! — воскликнул я, наполовину уже покоренный. — Вот это великолепно!» Но, всмотревшись более внимательно в соблазнительную бабищу, я вспомнил, что видел, как она выпивала в компании некоторых знакомых мне дураков; и хриплый звук меди донес до моего слуха смутное представление о продажной трубе.
