Внезапно разнесся слух, что государь желает помиловать всех осужденных; источником этого слуха было объявление о большом представлении, во время которого Фанчулло должен был сыграть одну из своих коронных и лучших ролей и на котором, как говорили, будут присутствовать осужденные дворяне; поверхностные умы прибавляли, что это — явный знак великодушных намерений оскорбленного Принца.
Со стороны человека, равно причудливого как от природы, так и по умыслу, все было возможно: даже добродетель, даже милосердие, в особенности, если тут можно было обрести нежданные удовольствия. Но для тех, кто, подобно мне, имели возможность дальше проникнуть в глубину этой любопытной и больной души, бесконечно более вероятным казалось, что Принц хочет испытать цену сценическим дарованиям человека, присужденного к смерти. Он хотел воспользоваться случаем для психологического опыта, который мог стоить жизни, и проверить, до какого предела обыкновенные способности актера могут быть изменены исключительным положением, в котором он находится; кроме того, Принц хотел узнать, существует ли в его собственной душе некоторая склонность к милосердию. Этот вопрос так и не удалось выяснить.
Наконец, когда настал день представления, маленький двор развернул все свое великолепие, и тому, кто этого не видал, трудно себе представить, в каком блеске может явиться, ради истинного торжества, привилегированное сословие маленького государства с ограниченными средствами. Торжество не было истинное, и по волшебной роскоши, и по тому скрытому нравственному интересу, который был с ним сопряжен.
Синьор Фанчулло бывал особенно великолепен в немых или малословных ролях, которые часто бывают главными в тех феерических драмах, которых предмет — символическое изображение жизненной тайны. Он вышел на сцену тихонько и с совершенной непринужденностью, что способствовало укреплению доброты и прощения в сердцах благодарных зрителей.
Когда говорят о комедианте: «Хороший комедиант» — этим хотят сказать, что под маской действующего лица можно угадать комедианта, то есть искусство, работу, волю. Поэтому, если бы комедиант стал по отношению к действующему лицу тем, чем лучшие статуи античности, чудесно одушевленные, оживленные, движущиеся и глядящие, стали бы по отношению к общей и неясной идее красоты, — это был бы, конечно, случай исключительный и непредвиденный. Фанчулло в тот вечер был совершенной идеализацией, которую нельзя было не признать живой, правдивой, действительной. Этот шут ходил, двигался, смеялся, плакал, содрогался — с каким-то постоянным ореолом вокруг головы, ореолом, не видимым никому, но видимым мне; причудливым сплавом в нем смешивались лучи Искусства и слава Мученичества. С каким-то особым даром Фанчулло вносил нечто божественное и сверхъестественное в самые невероятные шутовства. Перо мое дрожит, и слезы неостывающего волнения навертываются у меня на глазах, когда я пытаюсь вам описать тот незабываемый вечер. Фанчулло доказал мне решительно, неопровержимо, что хмель Искусства, вернее всякого другого набрасывает покров на ужасы бездны; что гений может играть комедию на краю могилы — с веселием, которое не дает ему видеть могилу: ибо он всем существом пребывает в раю, исключающем всякую мысль о смерти и разложении.
