— Знаешь, а твоя маман права, — подначил я друга, но Джон и бровью не повел.
— Ага, так вот, говорит: «Повеса ты, Джонни, еще тот, поискать таких надо, да не найдешь. А Грэточка направит тебя на путь истинный. Потому как умница, хозяйственная, чистюля, красавица и Бог знает кто еще. Несмотря на свою молодость». «Матушка, — едва не рыдал я, — ей что, этой Грэтке-малолетке, больше замуж не за кого выйти?»
— Дурак ты, Джонни, — сердилась она. — И не просто дурак, а дубина. Ей-то, голубушке, стоит пальцем поманить, так любой почтет за честь тенью ходить. Но она тебя любит, тебя, болван ты дремучий!
Словом, потерял я терпение, собрался потихоньку ранним утречком, по старой привычке оставил родным записку и был таков. Ну и прямиком во второй дом, конечно, в Обреченный форт. А там гонец как раз отдыхал, из «банды» Бешеных. Вот он-то и поведал мне за кружкой пива о тебе, эльфийке и дурпоходе в Покинутые Земли. Я, конечно, решил двинуться следом. Однако не будь дураком, смекнул: коли уж Алекс все-таки там, то Лоншира ему не миновать. Зайдет, не удержится, охламон несчастный. Ну я, значит, прямиком сюда. И, кажется, вовремя.
— Да, Джон, спасибо, — серьезно кивнул я. — Тебя вела сама Судьба. И я, и Арнувиэль обязаны тебе жизнью.
— Вот уж ни за что не поверю, — глаза Джона заискрились весельем, — вы вдвоем там до того разбушевались, что, пожалуй, и с тем последним десятком справились бы непременно.
Я не стал переубеждать друга. Какого черта? Ведь он и сам прекрасно понял: еще минута-другая и нас бы истыкали копьями…
Остановились мы посреди поляны, в ельнике, где провели с Арнувиэль прошлую ночь. Смеркалось, но следовало подумать не о ночлеге, а о моей бедной нянюшке. Надо было освободить ее бессмертную душу, и, странное дело, я был уверен, что справлюсь с этим. Расстелил свой пятнистый маскировочный плащ на толстый ковер из прошлогодней хвои, я бережно уложил на него няню, смотревшую на меня с безграничной любовью и печалью. Еще во взоре ее была надежда, теплившаяся пугливым огоньком. Надежда на милое солнышко — маленького мальчика, успевшего превратиться в закаленного битвами мужчину. И разве мог я не оправдать ее доверия?
Став перед нянюшкой на колени, я гладил и гладил некогда блестящие и роскошные, а сейчас тусклые волосы, стараясь оттянуть начало обряда, финалом которого послужит разлука навсегда. Мне помог Лонширский лес: шелестящие от ветра деревья вдрут задвигались в одном плавно завораживающем ритме. Ощущение было таково, будто мы все очутились в одной, мягко покачивающейся колыбели. И словно ниоткуда или отовсюду раздалось нежное, убаюкивающее пение. Сладкая, но щемяще-грустная мелодия. Так, наверное, поют матери засыпающим безнадежно больным детям, вкладывая в пение всю ласку и боль исстрадавшегося сердца. Няня сразу как-то притихла и внутренне успокоилась, ее глаза заволокло туманной дымкой, и она уснула, трогательно сжав два пальца моей левой руки в своей маленькой ладошке. Постепенно замирая, звуки чудесной мелодии стали исчезать.
