Фигура не пошевелилась и, не зная что еще делать, я поднял глаза к надгробию, на которое она смотрела. И тогда я увидел имена, выгравированные в камне: Норберт Мейсснер, малыш Фридманн, Эрнст Кальтенбруннер. Я отступил назад в ужасе, подальше от фигуры и надгробия, споткнулся о корень дерева и упал на землю. Я замер на месте, мои глаза неотрывно следили за черной фигурой в капюшоне. Но она не повернулась, чтобы показать мне свою уродливую маску из черепа и пустых глазниц.
— За что ты забрал их всех у меня? — спросила она едва слышно, снимая капюшон, скрывающий её локоны, казавшиеся платиновыми в мерцающем свете луны. — Я так любила их всех… За что?
— Аннализа! — Я поднялся с земли, улыбаясь, не в силах поверить, что она была здесь, со мной. Ад вдруг показался мне прекрасным местом. Однако, она не повернула головы на звук моего голоса. — Аннализа, это же я!
Я отряхнул пальто, подошел к ней и сел на колени рядом, заглядывая в её печальные глаза неотрывно смотрящие на надгробие, с ресницами, все еще мокрыми от слез.
— Я здесь, Аннализа, — я повторил, пытаясь коснуться её плеча. Моя рука прошла сквозь него, как если бы она была живым человеком, а я всего лишь призраком. — Аннализа!
— За что? — она прошептала и закрыла лицо руками.
— Я же здесь, любимая! Взгляни на меня!
Я попытался обнять её, но тщетно. Она не видела и не слышала меня. Но самым страшным было то, что она оплакивала меня у моей могилы, думая, что я был мертв, как и её брат Норберт и её нерожденный первенец.
Их смерть была виной Гейдриха, впервые сведшей нас вместе: меня, шефа австрийского гестапо и лидера австрийских СС, и её, бывшую балерину, которая променяла свои нарядные платья на официальную форму женского СС, чтобы только отомстить её заклятому врагу. Она пришла просить меня о помощи, и я был рад согласиться. Я умел избавляться от людей. Я спросил её тогда, не боялась ли она прийти ко мне с такой неслыханной просьбой, а она только улыбнулась в ответ и сказала, что доверяла мне. Доверяла самой жизнью, потому как я ведь запросто мог приказать казнить её за один только намек на такое неслыханной дерзости политическое преступление. Она сказала, что совсем меня не боялась. Сказала, что всегда считала меня гораздо лучшим человеком, чем все обо мне говорили.
Никто мне раньше не доверял. Никто не хотел иметь со мной дела. Да я же был шефом гестапо, ради всего-то святого! А она назвала меня хорошим, и я согласился помочь ей, потому что она напомнила мне о том, кем я когда-то был, много-много лет назад.
