Тюремный госпиталь, Нюрнберг, ноябрь 1945
— Вернись, Аннализа… Прошу тебя, не оставляй меня…
Пытаясь поймать моего прекрасного призрака в галлюциногенном от морфия сне, я не понимал, что говорю вслух.
— Кого он зовет? — Чей-то голос задал вопрос, до странного знакомый и вызывающий необъяснимый дискомфорт.
— Не знаю, сэр. Он уже какое-то время бредит. Мы уже и не обращаем внимания на его бормотание; это довольно распространенный побочный эффект морфия… К тому же, не забывайте, это всё же разновидность инсульта, что с ним случился. Неопасная форма, но всё же. Речь идет о человеческом мозге, а не вывихе плеча. Не обращайте внимания на то, что он там себе бормочет, доктор ожидает полнейшего выздоровления в скором времени.
— Напротив. Нужно крайне внимательно прислушиваться к его словам… Это может нам очень помочь…
Голос, доносившийся как будто из-под воды, вскоре совсем исчез. Теплый, окутывающий со всех сторон приветливый сумрак окружал меня. Я шел через кладбище, пролагая свой путь от надгробия к надгробию в холодном сиянии луны. Я лихорадочно искал что-то безумно важное, смахивая мох с мерцающих гранитных монументов рукой в форменной перчатке.
Было по-странному тихо. Ни один звук не потревожит сон тех, кто уже никогда не откроет своих глаз. Ни дуновение ветра не распахнуло пол моего форменного пальто, пока я переходил от одной мраморной стелы к другой, все глубже теряясь в лабиринте кладбища, как будто сама жизнь была украдена из этого места, навеки проклятого на безмолвное до боли существование. Ни одна птица, встревоженная шагами приближающегося человека, не прошелестела крыльями у меня над головой. «Так вот как выглядит ад», — подумал я, падая на колени перед статуей ангела, с крыльями, закрывающими меня от пристального и такого холодного взгляда серебряной луны. Я рассмеялся и не услышал собственного голоса. В бессилии я сел на землю и прислонился спиной к твердому камню.
Значит, все те священники ошибались все-таки, грозя грешникам бесконечными муками в когтях уродливых тварей, навек обреченных нести свою службу в аду. Нет никаких демонов, и ада тоже нет. Только безмолвная ночь, кладбище, и моя проклятая душа, обреченная на вечное одиночество. Было бы лучше, если бы я не помнил ничего из своей прошлой жизни, но, с другой стороны, имело свой горький, но справедливый смысл то, что я должен был вспомнить все до одной свои ошибки и преступления, пока совесть моя не заставит меня рыдать в агонии и рвать на себе волосы, умоляя высшие силы о пощаде.
