Именно для многочасовых публичных исполнений во время больших праздников создавались «Илиада» и «Одиссея», как полагают современные исследователи. Вероятно, «Илиада» исполнялась в три вечера, а «Одиссея» – в два вечера, унося слушателей в мир великого героического прошлого [124].
Впрочем, повествование гомеровских поэм то и дело заставляет забыть слушателей-зрителей о том, что все происходящее, как сказал бы Бахтин, относится к замкнутому, «абсолютному прошлому» [125]. Как раз эффектов завершенности и замкнутости избегают и «Илиада», и «Одиссея». Один из способов размыкания повествования в современность – подключение аудитории к рассказу о событиях не от имени автора-сказителя, вдохновленного Музой, но от имени одного из героев далекой истории. Сквозь всю «Илиаду» проходят пространные рассказы разных действующих лиц, отвлекающие от магистральных сюжетных линий. Рассказы эти образуют своего рода серию отступлений, погружений в другие пласты прошлого по отношению к событиям тех немногих дней Троянской войны, которые описаны в поэме.
В «Одиссее» же мы сталкиваемся, быть может, с первым литературно зафиксированным в европейской традиции героем, обладающем личностной энергией длительного повествования о собственной жизни. Таков Одиссей – именно его рассказ о злоключениях после Троянской войны составляет огромное число строк: в литературно зафиксированном тексте поэмы этот рассказ начинается в главе IX, 9 и продолжается до самого финала главы XII, 454. Не песне Демодока, аэд на пиру у Алкиноя, но выступлению Одиссея на том же пиру отдано значительное время. Пространный монолог Одиссея способен увлечь аудиторию и заставить забыть о том, что это рассказ героя в рассказе поэта-сказителя. Устное автобиографическое повествование Одиссея о реальных событиях его жизни являет собой центр поэмы, ее композиционное ядро.
В финальной части поэмы Одиссей снова разражается долгим рассказом – на сей раз он импровизирует вымышленную автобиографию, повествует о сложной цепочке событий, приведших его на Итаку в рубище, с сумой скитальца и в полном одиночестве. Парадокс заключается в том, что рассказ на пиру у Алкиноя полон фантастического, но имеет статус достоверной, «документальной» истории о происшедшем на пути к дому. А история, поведанная пастуху Евмею, полна похожих на правду деталей. В них аудитория могла узнать типичные, знакомые черты окружающего мира. Однако это чистый вымысел, согласно поэме. В этих двух рассказах, на наш взгляд, уже содержится эмбриональная форма рефлексии о соотношении истинного, достоверного, с одной стороны, и ложного, вымышленного, игрового, с другой стороны, которые могут казаться родственными в силу формального сходства позиций рассказа в рассказе.
