– Не примусь, – пообещал Данилка.
– Как ты полагаешь, с чего бы мне уж давно все ясно стало? Ты тот двор, где тебя Гвоздь опоить пытался, впервые увидел, а я за ним давненько присматриваю. Нехороший это двор, куманек, и люди там живут недобрые. Тебя вот из проулочка завели да в подклете покормили, а коли с улицы – так там и ворота знатные, и терема многоглавые, сам видел. И все в этом дворе так – спереди резные наличники да распрекрасные крылечки, образа в каждой горнице, а сзади – мерзость!
Вдруг Настасья вскочила, шагнула к Данилке и положила ему руки на плечи.
– Не спрашивал бы ты меня об этом, куманек! Поверил бы на слово! Не забивал бы себе голову всякой пакостью! Не могу я говорить об этом… Не могу! Давай, может, завтра я все тебе расскажу?…
Но тут и Данилка ухватился за Настасью.
– Завтра? А почему не сейчас?
Столько нетерпения явил он в голосе, что Настасья невесело улыбнулась. Так и стояли они, словно бы в обнимку, кум да кума, да только не любовь была между ними, а четыре смерти неведомо ради чего…
И Настасья-то не впервые ощущала тяжесть крепких мужских рук, а Данилка как раз впервые ухватился за девку и вдруг осознал это, но от растерянности, которую нельзя было обнаружить, закаменел.
– Дело это, куманек, такое, что большие люди замешаны, – наконец сказала Настасья. – Если мы эту кучу дерьма по-глупому расковыряем – знаешь, как завоняет?
– Ну так что ж? У нас на конюшне тоже, чай, не гуляфной водой побрызгано…
Она постояла, подумала, опустив глаза, да вдруг подняла, и Данилка увидел в них странный блеск.
– Никому не рассказывала, а тебе расскажу. Других кумовьев у меня нет, а ты – будешь знать. Хочешь – суди, не хочешь – не суди!..
Данилка даже испугался.
Отродясь он не слыхивал бабьих слезных исповедей, но почуял, что дело неладно. В Настасьином голосе явственно слезы вскипели.
– Давай-ка сядем лучше, давай сядем на лавку, – сказал он, и подтолкнул Настасью, и усадил, и сам сел рядом, достойно сел, на целую пядь от Настасьи, освободившись тем самым от неожиданного и чересчур его встревожившего объятия.
Но Настасья тоже вроде бы села чинно, а вдруг оказалось, что она привалилась тут же к Данилкиному боку тесненько, и тогда он понял: есть у девки за душой что-то страшноватое и очень нехорошее.
– Слушай, Данилушка… – зашептала Настасья. – Я не век зазорной девкой была! Были у меня отец-мать, милые братцы и сестрицы! Росла, как цветик в саду огороженном! Ветерок на меня дохнуть не смел! Ты не гляди, что я личиком почернела! Солнышко на мое личико глянуть не смело, мамушки и в торговые ряды за белилами не посылали – без белил я была беленькая! Вот теперь страшна сделалась, черна!..
