Сидели по разным сторонам маленького грубого стола, в низкое оконце сеялась весёлая вечерняя заря апреля. Дни стояли уже тёплые, и в келье держалось тепло.
Иоанн глядел в оконце на редких прохожих по площади и говорил о думанном-передуманном.
— На самом торговом бою монастырёк наш, брате Филарет. Сутолока, площадь криком кричит… Бывает, встанешь на ночное правило, а в окошко рёв иного кутилки. А потом: родня почасту стучит, прошлым тревожит…
— Воистину! — готовно соглашался Филарет и опускал долу своё кроткое лицо с голубыми пугливыми глазами в светлой опушке густых ресниц. — Мы — ломти отрезанные, нам и своих кровных надлежит чураться. Сокрыться от всего людского, оно хорошо бы… Слушай, друже, что открою. Шёл я в Арзамас путём дальним, дремучими лесами темниковскими. Между речками Сатисом и Саровой полное безлюдье — нежиль! Сказывают, допрежь, за несколько лет перед сим, подвизались в той пустыни отшельники Феодосий и Герасим, а ныне там пусто.
— Где же старцы?
— Не выдержали туги одиночества…
— Вот сходить бы туда, а?! — помечталось вслух Иоанну.
Филарет сознался:
— Мы с Савватием однова разу намерились келью поставить, да ушли — страх прогнал. Одно, что тати разбойные мерещились, а потом и зверьё. Но такая там молитвенная тишина!
Крепко засела думка о дальней пустыни в Иоанне, и уже виделась она желанным пристанищем. Не выдержал однажды и пошёл признаться Тихону.
— Вижу, вижу, что тебя снедает — проветриться захотел, взыскуешь об уединённой молитве Господу… Похвально сие, но по силам, по разуму ли загад о подвиге пустынножительства? Молоденёк ты, сын мой… — Игумен опять прихварывал — осунулся лицом, только тёмные глаза свежо поблескивали. — Я смолоду тож поревновал было к подвигам киевских старцев, о пещерном их житии, да не далось… Не спрашивай, не тащи чужой слабости в свою память, она тож заразительна. Не выпал мне подвиг вершить смолоду, а теперь уж куда-а! Вскоре падет мне последняя дорога, для которой и посоха не надобно…
— Только место огляжу, воспримет ли душа, — осторожно просил отпуск Иоанн.
— Ладно, дам я тебе благословение! — пообещал Тихон и махнул вялой старческой рукой. — Ступай, мне ещё помолиться надо.
Только через две седьмицы игумен вспомнил о просьбе Иоанна. После утренней трапезы поманил своим длинным сухим перстом, увёл к себе в покой. Ходил он в добром настрое, поглядывал весело.
— На перво число у нас ведь Еремей-запрягальник. Бывало, родитель начинал сеять и вспоминал: овёс сея — моли Еремея… Ну, что ж — теплынь растворена, дороги подсохли — да, теперь по каждой дорожке побежливы ножки… Гляжу вот в окно и печалюсь: старые огарки, доживаем тут неисходно. А ты, милёнушка, пока ноги молоды, носят — ходи, гляди на чуден мир Божий, — исполнен он красоты неизреченной… Ступайте с Филаретушкой.
