— Возьми, брат Исаакий, эту свечу, что отныне своею чистотою, добродетельною жизнию и благонравием ты должен быть светом для мира, как сказал Господь: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного»…
Выходили из монастырской церкви, старец Варлаам — духовный отец новоявленного монаха, тихонько объявил:
— На пять дней ты, брат, свободен от всех дел в обители, но будешь пребывать и в храме, в молитве.
— Исполню! — готовно ответил Исаакий и тут же увидел отца. Не знал, что Фёдор Степанович наблюдал обряд пострижения сына. Родитель увлёк за ворота монастыря. У ограды в чёрной, запорошенной снегом шубе стояла мать.
Агафья кинулась на грудь сына — молодого монаха.
— Ангел мой! — и заплакала.
Родитель мягко отстранил её от Исаакия.
— Жено — ребро ты моё любимое, пазушное. Богу сын отдан, радуйся! Ну, а ты, Исаакий, прохождай иноческий искус…
… Он лег рано в своей прохладной келье. А до этого долго сидел впотьмах, перебирал в руках чётки, вспоминал, что говорил Тихон, когда передавал их ему:
— Прими, брате, меч духовный, иже есть глагол Божий, его же нося во устах твоих, уме же и сердце, глаголи непрестанно: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».
Главная площадь города затихала поздно. Слабо, но донесся с улицы смех, резкие голоса и опять рыкающий басистый смех… «О чём это они там?» — недоумевал Исаакий. Как-то не принималось, что в этот день, в этот вот вечер кто-то со стороны может так громко, вызывно смеяться. Ну, люди!
А день был февраля шестой года от Рождества Христова 1689-й.[12]
Исаакию ещё не исполнилось и девятнадцати лет.[13]
1.
Он почти не спал в эту первую ночь после пострижения, слишком уж пережил случившееся и это начальное, ещё не глубинное осознание того, что навсегда отрешён от мира, в котором ему так тепло жилось у родителей. Давно ли загадывал иметь вседневную кормлю в родном селе. Мужики знали о его усердии в храме и могли отличить, поставить своим священником, как дядя Миша уйдет на покой. И пошла бы до самого смертного часа тихая жизнь с матушкой, детьми, как и у любого сельского батюшки…
После обедни и трапезы позвал к себе Тихон. Старый, со слезящими глазами игумен излился признанием:
— Вот и отошёл ты в прямые слуги Божьи. Чреват я годами и немощен. Скоро Всевышний призовёт меня к себе, и, прозреваю, тебе приять начало над обителью. Обретёшь священство, станешь служить в нашем храме. Мы тут числом вмале, да и старичье — усердствуй, тебе светит!
