Никто этого не понял. Ни Вит с Юром, ни Дан. А Милава поняла.
— Зачем ты так?.. — спросила она, когда сыновья Тита разошлись кто в лес, кто на пасеку, кто на реку, а он присел к Милаве около гумна под стену на солнце. И она положила руку его на свой живот:
— Зачем ты из-за большого сына малого сына сиротой оставляешь?..
И кто-то ударил из живота Милавы в ладонь Тита! Маленьким кулачком! Тихо, но ударил!..
Тит хотел снять ладонь, да что-то удерживало руку на животе, притягивало, и это не была гладкая кожа Милавы, а что-то такое, что под ней, про что Тит до этого дня не спрашивал, не думал, а Милава договорила:
— Если уж ты решил, чтобы дали тебе лопату, так знай: дитя во мне твое.
Он спросил:
— Откуда ты знаешь, что мое? — И она сильнее прижала к животу его руку, под которой билась, пульсировала внутри нее жизнь.
— Ты уж не признайся никому, — посмотрев во все стороны, сказал он тихо. — За это смерть. Да еще лютая, располовинят.
— Как это?
— Напополам рассекут, если с двумя была.
Она заглянула ему в глаза. Глубоко посмотрела.
— Это если тебя не будет… А если ты будешь? Защитишь?
Тит поднялся.
— От людей защитил бы — от обычаев не защитить. Если Дан не забьет, я забить должен. Ведь позор не на одном Дане — на всей семье. А я старейший в ней. Глава рода. Мне и вершить суд по законам предков. Понимаешь?
Глаза Милавы стали влажными, но она удержала слезы.
— Какой суд? Почему надо мной? Не над тобой, не над Даном… Кто привез меня сюда, кто взял силой?.. Какие законы, если я люблю тебя? Если я тебя люблю и ношу твое дитя? Твоего сына, Тит…
Он не нашел, что сказать на это. Повернулся и пошел в дровяной сарай. Расколол пополам один березовый кругляк, второй, третий — только щепки летели. «Сила еще есть… — сам про себя подумал. — Но сегодня есть, а завтра… — Увидел, как вырастет сын, будет стоять вот тут, колоть березовые кругляки, только щепки лететь будут… Вспомнил, как кололи дрова его отец, дед… Как летели щепки… Все было так же. И так же будет… — Так для чего тогда, если все то же самое, одно исчезает, а другое появляется? Один умирает, а другой…»
Тит вогнал топор в колоду, набрал поленьев и понес в баню. Надо было помыться перед завтрашним днем.
Назавтра с самого утра солнце палило так, как будто помешалось. Земля изнемогала от жары, а люди изнемогали и от жары, и от земли, которую надо было поливать и поливать, чтобы не сгорела. На огороды ведрами вынесли чуть ли не всю обмелевшую речку Кревлянку, после чего как бы в насмешку над Ярилой Перун послал дождь. В полдень наплыла духота, а под вечер над Перуновой горой неожиданно собрались тучи, из которых обрушился водопад. Дождь не лил, а стеной падал, и за несколько мгновений воды стало столько, что Кревлянка забурлила, вышла из берегов, затопила и смыла нижние огороды, а верхние, на склонах, куда носить воду с реки сил не хватало, были уже спалены солнцем — и опустевшая, черная в ложбинах и порыжевшая на склонах пригорков земля страшно зияла неизбежным зимним голодом. Титу теперь и думать не было о чем, только о лопате.
