Но пристрастилась она за те годы к чаю-кофею, хуже всякой хвори. Сыновья хохочут:
— Нам, мати, на вине естолько не просадить — не пропить!
И откуль это в ей? Или по роду? Мать Сусанны завсегда была чаёвница, а отец — истый кофейник… Или потому, что от питья духовитого силы в трудах прибывало? Но втянулась, и вправду — хуже вина. И что удивительно, хотя при запахе хорошего кофею завсегда она слюнку сглатывала и варила кофей всегда по-дресвянски, в самоваре, а случись, бывало, чаю дня два-три не попить — лежмя лежит! До первой заварки. Тогда и определилось: кофей кофеем, кофей для нее — праздник красивый да ароматный, а вот без чаю она не жилец, чай — жизнь.
Так как же было не закружиться голове при виде целехонькой нераспечатанной пачки? Ведь сколько времени она на этот-то раз чаю не нюхивала! Разве не поднимется она на ноги, как прежде поднималась, — только налей ей чашку!.. Бог ты мой!.. Ту чашку она не выпьет так, сразу, большими глотками, как голодная. Она б обхватила ту чашку горячую ладонями и спрятала бы в тех ладонях лицо, над самой чашкой, чтобы даже запашинки самой маленькой зря не упустить…
— Уж так надо бы на ноги-то встать! — шептала она, глядя на пачку. — Робят нать пообиходить. Сами уж сколько раз стирали, а что это за стирка: пожимкают-пожимкают в тазу без мыла — и сушить… И в доме прибрать нать. Хоть вроде и чисто пока, а неустроенность, безрукость проглядывать стали… Заместо матери для робят побыть бы!.. Столько дел! Дак неужеле за все это не простится мне чаю щепотка из чужой восьминки? Не из ворованной, а из найденной!..
Перемешалось в Сусанниной голове, показалось даже, будто бы увидела всех детей вместе — и своих двоих, и этих, сегодняшних, троих. Неловко стало, как опомнилась. Взглянула в угол, где иконка малюсенькая висела, будто прощения попросила у своих, кровных, за то, что рядом с ними, тогдашними, вот этих, нынешних, поставила…
Ополоснула чайник, на свету перед окошком чистой тряпкой насухо вытерла, рожок продула. Давно-давно в деле не бывал этот чайник: «Коросте березовой да багульнику разве место в такой самолучшей посуде?»
Обмела стол, газету с краю, к свету поближе, постелила — пылинка какая вдруг мимо упадет. Чайник на газету поставила.
Ребятишки на печке за спиной зашевелились.
Оглянулась.
А на печке уж темно, только слышно, как шепчутся между собой. Взволнованно и растерянно подумала, уже совсем себя не осуждая: «Осподи! До чего я дошла! Робят кормлю картошкой ворованной, сама — чай чужой…»
