Эти слова принадлежат одному из самых больших литературных «генералов» советской словесности. Всё понимал, но ничем не помог. И не мог помочь он, видевший в сороковом «всё так, как надо». А когда позже увидел тоже всё «не так, как надо», не смог удержать себя в жизни.
О, блаженство — даже самому страшному времени говорить в глаза только правду! И никогда не изменять ей.
Пустота, шуньята, покой, нирвана — это в буддийской метафизике гавань всех человеческих устремлений. Гавань блаженства. Оттого истинные творцы выше всех наслаждений жизни ценят наслаждение творчества. Но им мало одной такой гавани, они, мятежные, ищут покой в буре. Почему? Потому что нирвана (безветрие) предполагает вторую свою грань — бурю. Без неё человек слабеет. Лучше всего это понимал и выразил Пушкин: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Булгаков наглотался страданий слишком много и запросил покоя.
Но покой для творца — тоже работа, другая её форма…
Когда все пути для творческой самореализации были ему перекрыты, Художественный театр предложил инсценировать «Мёртвые души». Перечитав роман, Булгаков сказал, что инсценировать Гоголя невозможно, нужна самостоятельная пьеса. Пьеса так пьеса, согласились в театре. Он написал её, ввёл главное действующее лицо — самого Гоголя, вложил в его уста слова из других гоголевских сочинений и, конечно, вдохнул в пьесу самого себя — весёлого, страдающего, грустно смеющегося Булгакова. Но как это сделал? Исследователи булгаковской пьесы не обнаружили в ней ни одной не то что собственной его фразы, но даже ни одного негоголевского слова. Всё только Гоголь. Унисон, достойный двух гениев.
Она и теперь идёт, эта пьеса, — булгаковский завет театру, как нужно работать с классикой.
Сегодня на Гоголе кто только не самовыражается. Какой-нибудь сверхмодный режиссёр непременно введёт в сцену ухаживаний Хлестакова за Марьей Андреевной и Марьей Антоновной «сексуальные» эпизоды. Иначе какой он сокрушитель старой морали! А главное — ведь не предоставит нынешний театр свои подмостки, не заплатит денег без подобного сокрушительства.
Михаил Афанасьевич никогда ни в чём не следовал не только вкусам властей, но и вкусам толпы. Творчество для него было священнодействием, говоря словами его современника Бориса Пастернака, чудотворством. Анна Ахматова, написавшая в 1940 году стихотворение на смерть Булгакова, определила его творческую бескомпромиссность как «великолепное презренье». Но стоило ему это качество великих страданий.
