По данным, найденным мной в архиве художественного критика и художника И. И. Мозалевского в Государственной Третьяковской галерее, история с выставкой прояснилась. Крайтор объяснял Коровину, что после закрытия выставки, которая проходила в Голландии, картины пропали — очевидно, не без участия ее устроителей. В результате — ни картин, ни денег. Мозалевский даже говорит о том, что Крайтор продолжал быть агентом Коровина до конца. Правда, роль Крайтора, по мнению Мозалевского, была сомнительной, так как тот, беря картины Коровина на продажу, отдавал художнику лишь малую долю выручки, причем учет не велся и никаких расписок не существовало>[37]. Из писем Коровина к Красину стало ясно, что между Коровиным и Крайтором еще в России произошла ссора, последствия которой, очевидно, сказались на поведении Крайтора>[38].
К тому же Коровин был абсолютно не приспособлен вести дела самолично. Он писал своему другу и меценату Стефану Дорожинскому, который появился в его жизни в 1932 году: «…Я не люблю, ненавижу продавать картины сам. Это меня угнетает»>[39]. Благодаря этой черте характера он оказался попросту в кабальной зависимости от недобросовестных людей, что, безусловно, усугубило и без того бедственное материальное положение художника. Из писем к Красину мы узнаем, что Коровин обязался написать для кого-то сорок картин, за которые получил небольшой аванс>[40]. Кто заказал эти картины (возможно, тот же Крайтор) и сколько именно художник получил за них, неизвестно. Очевидно одно: это обязательство висело камнем на шее художника многие годы. Коровин сообщает Красину, что на выставку в галерее Бернгейма в Париже в 1925 году, где было выставлено двадцать его картин, он не попал, так как был болен. И добавляет, что эти картины «уже были не мои»>[41], т. е. должны были уйти в счет уплаты долга.
Безденежье удручающе сказывалось на условиях, в которых жили Коровины. Неустроенность быта для самого Алексея Константиновича была привычной с ранних лет. Шаляпин, описывая в юбилейной статье привычки молодого Коровина, говорит, что художник не брезговал устраиваться на «нелепой кровати, устроенной так, что ее ребра обязательно должны вонзиться в позвоночник спящего на ней великомученика…»>[42]. Или припоминал чемодан молодого Коровина, в котором соседствовали полуоткрытая банка с сардинками, сосуд с засохшими червями, струны от скрипки, краски>[43]. И это в те годы, когда художник был на высоте славы! Причем он строго запрещал наводить порядок в своем хозяйстве. «И не дай Бог, если кто-нибудь ненароком перевернет сардинки или червяков! Константин Алексеевич волнуется, кричит: „Не устраивайте мне хаоса в моей жизни!..“»
