Я медленно осела на пол. За последний час мною была уничтожена целая куча вещей, принадлежавших покойному деду. Нечего сказать, хороша внучка. Шесть месяцев не знала о его смерти, даже на похоронах не была, а как появилась наконец, так сразу начала крушить все, что можно было считать памятью, оставшейся семье.
— Прости-прости-прости, — вырвалось у меня.
Так и казалось, что по коридору из спальни сейчас раздадутся шаги, и дед войдет сюда, чтобы пожурить нерадивую девку. Но дом тонул в тишине, плотной, осязаемой и от того бесконечно печальной. Дом знал, что хозяина у него больше нет. И некому защитить остатки имущества. Приходи, кто хочет, круши, ломай, топчи. На тот свет не забрать ни вазу, ни фото, ни глупый латунный светильник в виде машинки с красным тентом. Ничего туда не забрать. Даже тело твое останется гнить и тлеть. Как сам этот дом.
Я тяжело сглотнула ком, мигом перехвативший горло. Нужно было собрать осколки, иначе кошка останется без лап. Первый попавшийся снимок послужил мне совком, он был широким, распечатанным на листе а4, его хватило, чтобы уместить половину черепков. Я осторожно понесла их к мешку и только ссыпая поняла, что вместе с красными кусками лопнувшего пластика среди белого стекла попадаются и багряные осколки. На одном, особенно крупном, хорошо угадывался ярко прорисованный лепесток мака.
— Да что у тебя, сервиз, чтоли, был? — Дед не ответил. — Вот же ж пошлятина.
Одиночная чашка с красным цветок еще могла показаться трогательным приветом из детства. Но целый набор цветасто расписанной посуды никак не вязался с аскетичным взглядом на жизнь, которым славился дед. Оставалось только пожать плечами и списать все на проявление старческой деменции. Или как там называется пора, когда мозг решает, что время вышло, и медленно отключается первым?
Собрав остальные черепки, я наконец смогла заглянуть в нутро комода. Там не было ничего особенно интересного. Склянки лекарств пахли горькой старостью, ворох квитанций за ЖКХ отсчитывали прожитые годы, в пластмассовых корзиночках прятались связки неопознанных ключей, винтики и шурупчики, маленькие отвертки, поломанные дужки очков и даже старый походный транзистор, который дед брал с собой, выходя во двор, чтобы позагорать стоя у забора.
Чуть ниже аккуратной стопкой высились чистые рубашки. Я осторожно провела по ним рукой, ощущая знакомое прикосновение застиранной, пахнущей лавандой ткани. Дед всегда прокладывал вещи маленькими, душистыми мешочками, чтобы не завелась моль. На дверце висели его подтяжки и галстуки. Я не помнила случая, когда дед надевал их. Наверное, на мамину свадьбу. А потом на рождение Мишки. И мое рождение. А шесть месяцев назад кто-то выбирал их для него в последний раз.
