Одни поговаривали, что не долечилась, другие, будто чахотка у нее.
Штефан на другую весну женился. Выбрал себе, или без него ему выбрали Аничку Мургашову. Довольна была старуха Цедилкова, что его на ум наставила, и приготовилась уже в любое время господу богу душу отдать.
XIII
Прошло два года.
Наступила зима.
Летом Самко к Зузке приезжал и почти не узнал ее.
Высохла вся, а от былой красоты ее только волосы одни и остались. Не успели они за сутки всласть наплакаться да наговориться. Да и было о чем.
Пообещали хранить любовь вечную, «до гроба», и отправился Самко опять в Боснию.
Пишет ей каждую неделю, а то и чаще.
Домой не заходил, да и не пойдет, видно.
В деревне уже и забыли про Зузку, и если случится кому ее встретить, расскажет потом, что жива покамест.
Не померла? Ведь они осенью собирались пожениться, так, может, еще успеют?
«Эхе-хе, чахотка, она такая».
Хозяйка все в больницу ее посылает, да Зузка о том и слышать не хочет. Любовь к Самко ей силы придает, ведь еще позавчера писал он ей:
«Клятву свою, что тебе дал, сдержу, хоть бы и все вокруг на нас ополчились. Навеки твой. Самко».
Но другое их разлучит. Вот уж больше года, как Зузка одной ногой в могиле, и думается мне, невеселая у них будет свадьба, не в церкви, а на божьей ниве, и без жениха.
«Эхе-хе, чахотка, она такая».
А тогда уж придет покой и в дом к старосте.
Ну, а если не вышло отцу с сыном и с любовью его примириться, то Самко знает, что делать. От того лета, как Зузку навестил, приготовил он два патрона. Не один, так другой в цель попадет, как дойдет до него весть о Зузкиной смерти.
Перевод Т. Чеботаревой.
Когда я был еще мальчишкой, дом нашего деда не ломился от особого богатства, хотя и бедным назвать его было нельзя. Три-четыре коровы, две-три свиньи, овечки… кладовка тоже не пустовала.
Родители были гостеприимны, и кому случалось проходить через нашу деревню, тот всегда находил у нас место. Жили мы на краю деревни, и к нам заглядывал чуть ли не каждый прохожий; а нищие да цыганки никогда с пустыми руками от бабушки не уходили.
Нищим подавали без особого с их стороны попрошайничества, от цыганок же все равно отвязаться было невозможно, и они получали тоже… Бабушка только корила их за то, что они даже помолиться не хотят, все: «Дайте да дайте, хозяйка!»; и все же мало кто не выклянчит, бывало, «шкварок заправить» или «немного мучицы». И только когда дед — а было ему в ту пору уж больше семидесяти — цыкнет на нее, цыганка убегала, глядишь, всего лишь с одной картошечкой.
